Откуда? Откуда взялись?..
Распахнул окно, дверь в сени, но кажется, ни единая муха не пожелала вылететь на свежий воздух. Злобно рассмеявшись, Владлен Михайлович плотно задвинул печную вьюшку. Сейчас тут будет столько дыма, что ни одна тварюга не выживет. Россыпью кинул на успевшую разогреться плиту несколько упаковок мушкиталевых пластинок от комаров… говорят, на мух они тоже действуют. В доме было уже нечем дышать, лишенное вытяжки пламя в печи погасло, и дрова тлели, извергая клубы дыма. Струйки сизой копоти сочились сквозь щели в плите, дым клубами валил из распахнутой дверцы, и тут же, прямо на глазах, черные точки копоти превращались в новые полчища мух. Печь, укоренившаяся посреди избы, извергала из огненного жерла жужжащие тучи отвратительных насекомых.
Бежать через всю избу сквозь мушиное сонмище Владлен Михайлович не решился. Оставалось прыгать в окно и удирать сломя голову, куда угодно, лишь бы подальше от Мухина Чертовья.
Ну зачем он связался с этой деревней? В пансионатах, что ли, плохо отдыхалось? Вот ведь дурак! Недаром говорится: на дурака и мухи падают…
Сильный удар потряс дом. С потолка посыпался мусор, треснувшая печь изрыгнула новые тучи мух. С неслышным звоном осыпались стекла в боковом окне, и в избу просунулся чудовищный хобот толщиной с сосновое бревно. Он слепо зашарил по комнате, выискивая, что всосать, нашлепка на его конце мокро лоснилась. За окном фасеточный глаз размером с колесо «КамАЗа» таращился в никуда, ничуть не помогая хоботу в его поисках.
Новый толчок, сильнее прежнего. Небывалая муха ломилась туда, где ее мелкие подруги вершили бессмысленный осенний танец. Дом накренился, прямоугольник окна превратился в готовый схлопнуться параллелограмм. Владлен Михайлович едва успел вывалиться наружу.
Он медленно бежал на непослушных, подкашивающихся ногах через луг, мимо трактора, который валялся теперь вверх колесами. Бежал, понимая, что если захотят догнать, то догонят.
Уже у самого озера оглянулся. Супермухи нигде не было видно, дом лежал в развалинах. В остатках печи еще что-то горело, там поднимался черный дым, свивался в живую гудящую ленту, грозно ревущий смерч, который упруго качнулся в воздухе и ринулся на покорно замершего Голомянова.
* * *
На городском вокзале полный гражданин в ожидании поезда читал объявление, приклеенное к бетонному столбу.
«Продается дом в деревне Мухино. Изба-пятистенка, в хорошем состоянии, стены — вагонка, крыша — шифер. На берегу озера. Лес рядом. Разработанный огород. Недорого. Спрашивать Мухину Агафью Петровну».
«Мухино… — попытался сообразить толстяк. — Никак это та деревня, о которой рассказывал случайный попутчик. Что ж он не сказал, что там еще один дом продается? Или это тот самый? Во всяком случае, надо будет съездить, поглядеть. Понравится — куплю».
Будущий дачник сорвал объявление, целиком, чтобы конкурентам ничего не досталось, аккуратно сложил и спрятал в бумажник.
Владимир Березин
Бильярд в половине второго
Что это так кричит? — поежившись, спросил Посвянский. — Слышишь, да?
— Это обезьяны.
— Странные у вас обезьяны.
— Они двадцать лет agent orange ели, что ты хочешь, — хмуро сказал Лодочник.
Они вылезли из машины и пошли по узкой песочной дорожке к клубу. Посвянский, подпрыгивая, бежал за старшим товарищем — отчего того звали Лодочником, он не знал, а Лодочник сам не рассказывал. Посвянский хотел подражать Лодочнику во всем, да вот только выходило это плохо. Он напрасно ел экзотическую дрянь в местных ресторанчиках и напрасно пил куда большую дрянь из местных бутылок, похожих на камеры террариума или хранилища демонов.
В торгпредстве молодых людей почти не было вовсе, поэтому они сразу нашли друг друга. Даже в местной гостинице они, не сговариваясь, поселились в соседних номерах — Лодочник в семнадцатом, а Посвянский в шестнадцатом. Посвянский поставлял сюда банкоматы, а Лодочник заведовал всей торговлей с соседней страной, что шла по двум ниточкам дорог, проложенным в обход минных полей.
Старики доживали последние месяцы до пенсии, а молодые люди глядели на сторону. Из страны надо было валить — пора братской дружбы, бальзама «звездочка» и дешевых ананасов кончилась. Издалека долго плыли долги в донгах, а здесь делать было нечего. Разве что пить виски под сухой треск бильярдных шаров в клубе — лишь недавно Посвянский узнал, что только иностранные туристы пьют змеиную водку, а обезьяньи мозги вовсе не так вкусны, как кажется. Один из торговых представителей съел что-то неизвестное, а наутро его нашли с почерневшим, вздутым лицом. Маленький пикап увез его в аэропорт, упакованного как матрешку — в обычный, цинковый, а поверх всего деревянный ящик. Развлечение из этого, впрочем, было неважное.
Посвянский боялся смерти — впрочем, как и всякий обычный человек. Он не любил самого вида мертвецов, и когда его мальчиком вместе с классом повели в Мавзолей, он стал тошниться чуть не на гроб вождя. Он никому не рассказывал, что Ленин в этот момент показался ему удивительно похожим на пропавшего во время войны дедушку, которого он знал только по фотографиям.
Но это было далеко — в московском детстве, а тут смерть была в малярийном воздухе, в каких-то непонятных насекомых… Про проституток он и не думал.
Двое поляков схватились с парой немцев — вспоминая былую национальную вражду. Из русских тут был только Чекалин — странный человек с израильским и русским паспортами одновременно (Лодочник как-то стоял вместе с ним на паспортном контроле здесь и в России).
— Кто это с Чекалиным, не знаешь? — спросил тихо Лодочник.
Посвянский был рад услужить, и как раз это он знал — худой чернобородый человек рядом с Чекалиным был недавно приехавший по ооновской линии пакистанец.
— Это афганец или пакистанец. Закупки продовольствия, рис, специи. Кажется, услуги связи. Его тут зовут просто Хан…
Пакистанец подошел к ним сам.
— Простите, я слышал слово «снукер».
Посвянский залихватски взмахнул рукой и сказал, цитируя что-то: «От двух бортов в середину! Кладу чистого…» Но пакистанец и не повернулся к нему, а смотрел на Лодочника, будто поймав его в прицел.
— Ну да. Я люблю снукер, — ответил тот.
— В снукер мало кто играет. Вы, русские, предпочитаете пирамиду. У меня есть шары для снукера.
— Мы можем по-разному.
— У меня такое правило: три партии, последняя решающая хорошо?
— Что ж нет? На что сыграем?
— На желание. У вас есть свои шары? А то можно сначала вашими. Тогда вторую — моими?
— То есть? — опешил Лодочник.
— Бывают суеверные люди, вот мне многие вещи приносят счастье. Может, и вам… — И пакистанец открыл деревянный ящик, внутри которого на черном бархате лежали разноцветные шары. Пятнадцать красных, желтый, зеленый, коричневый, синий, розовый и черный — лежали как дуэльные пистолеты, готовые к бою. Отдельно от всех, в своей вмятине покоился белый биток.
И Лодочник понял, что не отвертеться.
Первую партию Лодочник с трудом выиграл и с дрожащими руками сел за стол. Пакистанец, казалось, совсем не расстроился и принялся рассказывать про местного коммунистического лидера. Он был известен тем, что вошел в революцию с помощью своих трусов. Во время восстания на французском крейсере обнаружилось, что нет красного знамени. Маленький баталер отдал свои красные трусы, и они взвились алым стягом на гафеле — а баталер, просидевший все время в кубрике, превратился в лидера партии.
Лодочник тоже знал этот анекдот, а вот Посвянский ржал, как веселый ослик, взревывая и икая. Лодочник похвалил начитанность чернобородого, и после этой передышки они снова встали к столу.
Во второй партии началась чертовщина.
Пакистанец делал партию в одиночку. Только один раз он встретился с настоящим снукером. Но из этой крайне невыгодной диспозиции он ловко вышел, коротко ударив кием, поднятым вертикально. Это был массе — кий пакистанца точно ударил шару в правый бок, тот отклонился вперед и влево и, завертевшись, ушел вправо, огибая помеху. Но потом биток, подпрыгнув, не только миновал соседний шар, а, сделав дугу, помчался в сторону.
