Мати повернулась к магу. В ее глазах был вопрос. Она не решалась произнести его, боясь разбудить малышку.
— Теперь им нужно поспать, — Шамаш ответил вслух, лишь чуть приглушив голос, который вмиг стал похож на посвист ветра.
— Я велел рабам приготовить место для волчонка, — проговорил молчавший до того времени Атен.
— Тише, папа! — взволнованно зашипела Мати. — Ты же разбудишь!
— У них крепкий сон, — заметив, что и Ханиш заснул, колдун накрыл его ладонью, как одеяльцем. — Ты не отнесешь их к себе? — повернулся он к Мати.
— Ты хочешь оставить их одних?!
— Вовсе нет. Вдвоем. Так им будет спокойно. Я же сделаю все, чтобы их никто не беспокоил.
— Но вдруг они проснутся, совсем одни… Малыши испугаются!
— Мы узнаем, как только они откроют глаза.
— Пойдем, я помогу тебе, — проговорил Евсей. Он осторожно взял из рук мага волчонка, Мати, вздохнув, поднялась, поддерживая обеими руками спавшую Шуллат, и они направились к повозке.
Провожая дочь взглядом, Атен долго молчал.
— Ей будет невыносимо тяжело расставаться с Шуши… — наконец, прошептал он.
— Этого не случится.
— Сколько времени понадобится волчатам, чтобы стать взрослыми?
— Три года.
— Больше, чем остальным животным…
— Они — не обычные создания.
— Конечно… — караванщик вздохнул. — Но рано или поздно это случиться. И что тогда?
— Нити, возникающие сейчас, свяжут их обеих. Волчица — во многом зверь чувств, чутья. Она ощущает то же, что и ее хозяйка. Если той будет грустно, то и ей тоже. Если девочка будет не в силах с ней расстаться, Шуллат не сможет уйти.
Хозяин каравана лишь задумчиво кивнул, принимая объяснения Шамаша и благодаря его за понимание. Он огляделся, проверяя, все ли в порядке, взглянул на царствовавшее в небесах золотое светило…
— Скоро полдень, — с сожалением понял Атен. И почему это вдруг времени вздумалось подгонять оленей, запряженных в его сани? Обычно в дни остановок оно ползло так медленно… Но не теперь, когда люди мечтали продлить до бесконечности каждый миг.
Караванщику не хотелось уходить, вновь погружаясь в дела и заботы пусть праздничного и такого необычного, но, все же, лишь еще одного дня земной жизни.
— Веселятся от души, — хмыкнул он, услышав доносившиеся со всех сторон радостные возгласы взрослых, смирившихся с тем, что сегодня им не удастся угомонить расшалившихся детей, чей задорный смех, казалось, разносился по всей земле. Оставив малышей беззаботно играть под присмотром рабов, родители позволили и себе просто наслаждаться жизнью в сказочном солнечном краю.
Лишь в глазах Атена было не столь много радости, ибо он ни на миг не забывал, сколь скоротечно время счастья и как тяжело возвращаться назад, на землю испытаний и слез.
— Пусть, — колдун, поднявшись с камня, тоже огляделся. — Ты только скажи им, чтобы помнили: в полночь, на грани времен чары спадут.
— Здесь все такое настоящее, — наклонившись, Атен сорвал несколько травинок, а затем, растерев их пальцами, которые мгновенно окрасились в зеленоватый цвет, поднес руку к носу, вдыхая тонкий терпкий запах, — мне даже начинает казаться, что мир снежной пустыни — лишь тень того, что я вижу сейчас…
— Колдовство — это своего рода искусство.
— Я понимаю. Но как бы ни был красив плод, слепленный из глины, обожженный, раскрашенный яркими красками и покрытый лаком, он никогда не станет живым. Сколь бы он ни походил на настоящий, им не утолишь голод…
— Способность не просто творить, но и оживлять — одно из проявлений дара… Ни более того.
— Почему ты не гордишься столь удивительным даром? Разве он не достоин этого?
— Чем тут гордиться? Я ничего не сделал для того, чтобы заслужить его… — он качнул головой, прерывая так и оставшуюся незаконченной фразу. — Не будем об этом… Постарайся понять: я ухожу от этого разговора не потому, что стремлюсь скрыть какую-то тайну. Мне просто слишком хорошо известно, что следует за поиском различий между наделенным даром и лишенным его. Сначала приходит страх и благоговейный трепет, затем, стоит допустить ошибку — не важно, какую, когда власть и могущество даже маленькую, едва заметную, раздуют до размеров горы — и на смену им приходит ненависть, желание отнять, отомстить.
— Нет! В нашем мире…
— Торговец, — остановил его колдун, с укором глядя на караванщика. — Тебе необязательно признаваться в этом мне, но от себя-то зачем скрывать правду? Кому, как не тебе известно, что эта истина верна для всех миров.
— О чем Ты говоришь! — караванщик все никак не мог понять, что тот имел в виду. Он терялся в догадках, перебирал в голове последние месяцы и дни пути. Да, многое он сделал не так, как следовало бы, однако это было вызвано почитанием, никак не ненавистью!
— Возможно, я что-то не правильно понял. Если так, поправь меня, пожалуйста. Но я слышал, что вас изгнали из города за стремление лишить жизни мага.
— Великий бог! — сорвалось с губ побелевшего, как снег, караванщика. Его сердце сжалось, дыхание оборвалось, словно сам Губитель коснулся рукой его души.
— Я ни в чем не виню тебя, — колдун чуть наклонил голову, недовольно поморщился, в который уж раз видя, как его слепое стремление к откровению оборачивается против него. Он хотел помочь караванщику понять, что совершенная ошибка — не смертный грех, что на ее уроке учатся, а не проклинают себя на чем свет стоит. — Кто я такой, чтобы судить других?
"Бог! Самый мудрый и справедливый судья…!" — готов был закричать Атен, но не смог вымолвить и звука.
Тем временем колдун продолжал: — Я просто стараюсь вас понять, и… у меня ничего не получается! В вас больше противоречий, чем во всех стихиях мироздания! — но в его глазах не было ни растерянности, ни беспомощности, а лишь грусть и глубокая затаенная тоска, всякий раз видя которую сердце караванщика посещало странное щемящее чувство, ибо эта тоска лучше всяких слов показывала ту бездну, которая лежит между ним и Шамашем.
— Спрашивай, господин, я с радостью объясню… — начал было Атен, но встретив полный огня и боли взгляд собеседника, опустив глаза, умолк.
— Ничего не надо, — безнадежно махнув рукой, колдун тяжело вздохнул.
И, не сказал больше ни слова, он резко повернулся и направился к стайке детишек, резвившихся на ковре из зеленой травы, придумывая все новые и новые игры, не думая ни о чем, вручив свои чистые души одному лишь мигу.
— Дядя Евсей, а почему ты испугался волчонка? — они только-только уложили малышей на мягкую, набитую соломой, подушку в самом углу повозки, отгороженном высокими досками — чтобы они не смоги выбраться и попасть не заметившему их человеку под руку или спину — и все еще Мати не спускала со своих питомцев настороженного взгляда: а вдруг им не понравится в повозке? Вдруг они проснутся и запищат? Она и спрашивала-то лишь чтобы о чем-то поговорить, немного успокоиться и потянуть время — ей не хотелось уходить, бросая малышей совсем одних.
