Перед глазами крутились вереницы обжигающе-красного цвета солнц.
Обожженная почерневшая рука наткнулась на что-то большое, мягкое.
Что-то коснулось моего лба, прошло по щеке.
— Пожалуйста. Линус… Не надо.
Я заснул.
Я опять лежал на чем-то мягком, но влажном и горячем. Мне было жарко, но этот жар уже не был яростным и всепожирающим. В моем теле наступил ясный летний день, когда солнце томит, сушит, но не причиняет вреда. Где-то внутри меня засел этот кусочек лета, но кроме жары там было еще что-то. Умиротворение, тишина.
Я открыл глаза и оказалось, что в мире не так уж и много красок. Да и сам мир был невелик. Надо мной висело солнце, ровно горящий желтый шар. Облака. Бормотало невидимое море, перебирая мелкие камни.
Котенок сидел напротив меня, он положил руки на вычислительный блок, голова лежала сверху, отчего на одной щеке появилась маленькая ямка. Закрыв глаза, он тихо ритмично дышал, дрожал у самого рта опустившийся закрученный локон, билась на шее крошечная жилка. На нем были новые штаны, тоже узкие, но уже не из кожи, а из коричневого бархата, расклешенные к низу и со стразами на бедрах. Вероятно, предыдущая их обладательница все же была покрупнее в талии — на поясе штаны удерживал самодельный грубый ремень из куска веревки. Обуви не было, я видел загрубевшие коричневые ступни с неровными мозолями.
Прежде, чем я успел сказать хотя бы слово, я обнаружил, что на меня уставились два огромных глаза.
— Кх… Кхх-хх… — я осторожно прокашлялся, — Привет… Привет, Котенок.
Радость сверкнула маленькими искорками, крошечными осколками солнца. Глаза посветлели. Котенок вскочил со своего стула, задев вычислительный блок, который обижено загудел. Впрочем, он довольно быстро спохватился. На лицо набежала тень безразличия, но глаза остались такими же. Я смотрел в них, просто смотрел и ни о чем не думал. Все было далеко. Маяк… репперы… канат… В моем мире появился новый цвет.
Черт, я опять смутил его. Он заалел нахмурился, вздернул голову. Мой наивный и отважный Котенок.
— Ты пришел в себя, — сказал он нарочито бесстрастным тоном, — Как ты себя чувствуешь?
— Как и положено мерзкому герханцу… — проворчал я, ворочаясь на одеяле, — Паршиво. Это ничего. Это… ничего. Не волнуйся.
— Я не волнуюсь!
— Хорошо…
Он подошел вплотную, поколебавшись, положил ладонь на лоб. Рука у него была восхитительно прохладная. Если во мне сидел кусочек лета, то в нем — кусочек ранней весны.
— Ты горячий, — сказал он озабочено, — У тебя жар.
— Будь уверен, я себя и чувствовал так, как чувствует рыба в духовке, — я подмигнул, — Много дырок во мне?
— Дырок… Много.
— Репперы. Я всегда был дураком.
— Пустоголовый тупой герханец!
— Ты подучил язык, Котенок. Да, я действительно… кхх-х-х… пустоголовый… да. Их там оказалась целая стая. Подошли по дну… Я заметил слишком поздно.
— Безмозглый имперский дурак.
— Кхх-х-х…
— Лежи! — он встрепенулся, когда я приподнял голову чтобы прокашляться, — Ты не сойдешь отсюда. Лежи.
— Можешь быть спокоен… Чтобы сдвинуть меня с места тебе понадобится антиграв…
Я улыбнулся, но по его лицу понял, что улыбка у меня пока получается не очень.
— Что у меня с ногами?
— На месте.
Я рассмеялся, чувствуя, как в легкие вонзаются тупые деревянные гвозди. Но остановиться было нелегко.
— Ты прелесть.
Алеть дальше ему было некуда, он метнул в меня сердитый взгляд, колючий, как ветка акации. Весенняя, влажная еще ветка.
— Когда ты приплыл, ты выглядел как кусок дохлятины. Тьфу. Валялся… — Котенок попытался изобразить гримасу, вероятно копируя то выражение, которое видел у меня, получилось что-то злое, — Тьфу. Вся палуба в крови.
Я думать… думал. Думал, правильно?.. Думал, тебя на корм рыбам спустить.
— Ты всегда был очень милым. Я не помню даже того, как добрался до «Мурены». У меня хватило сил довести корабль до маяка?
— Он был на автопилоте. Ты успел включить его. И упал.
— Черт.
— Болит?
— Да. Видишь, мы не такие уж и железные ребята… Кххх… Чувствую себя инвалидом. Мерзко.
— Есть хочешь?
— Нет. Не хочу. И пить не хочу. Хочу отрубиться. Провалиться куда-нибудь. Кажется, я здорово устал.
— Ты спал трое суток.
— Трое? Ничего себе… — я почувствовал сильное головокружение и прикрыл глаза, позволив пестрым мошкам загудеть под веками, — Надеюсь, ты не позволял себе ничего лишнего, пока я лежал тут, беспомощный?.. Ну, знаешь, я просто подумал…
Алые пятна на щеках заиграли, приобрели зловещий темно-розовый винный цвет.
— Линус, ты последняя скотина, — отчеканил он так холодно, что я почти увидел пленку инея на его губах, — Ты похотливое животное. Ублюдок.
Он взял инъектор с пустой ампулой в гнезде и вышел, громко хлопнув дверью.
— Ну вот, — сказал я сам себе негромко, — Теперь все нормально.
Я заснул.
Опять горело…
Черные птицы бились в стеклянный купол, я пытался отогнать их, они топорщили острые перья, глядели пронзительными глазами и хрипло кричали. Я звал Котенка чтоб он принес мне ружье. Котенок сидел на стуле, почему-то в герханской военной форме, грыз семечки и сплевывал шелуху прямо на пол. Я тянул к нему руки. Пол бугрился, плыл кочками, расползался. Стекло трескалось, ползло трещинами. И жара. Жара душила меня как горячей удавкой. Пить, проклятье, пить дайте…
Черные птицы бились об стекло. Черные глаза Котенка. Шелуха на полу. На груди — алый ремень. Стоп. Почему… Почему? «Почему! — громыхнуло в мозгу, запрыгало стальными шариками по полу, — По-че-му, по-че-му. По-по.» Звенело, прыгало, закатывалось в щели пола.
— Стоп… — голос беспомощно звякнул медью, задребезжал, надтреснутый, — Это же не… Дьявол, опять пить…
Покатилось все, завертелось, пошло разноцветной ниткой, запахло паленым. Звон клюва по стеклу, резкий, обжигающий истончившиеся, проступившие под кожей нервы, эти обугленные тонкие волоконца. Скрип. Ужасно скрипит. Несмазанная дверь… Вздор, где тут дверь… Скрип… Котенок!..
Кожа горит. Не кожа — я горю. Кожа светится вишневым светом, это расплавленный металл, который вот-вот стечет.
— Курс рассчитан, — вдруг говорит мне кто-то, бухают устало ржавые колокольцы знакомого голоса, — На третьей позиции запустим реверс и там уже сманеврируем… Да-да… Скай-капитан ван-Ворт, следите за траекторией!
— Ка… ко… — давился я, — К-курс…
Вишневые угли в мозгу шипели, трещали. Кожа плавилась. Я стекал с раскаленных простыней, хватая легкими такой же раскаленный воздух.
