Тамир отвернулся и легонько пнул скорчившегося Беляна:
— Отчего ты как человек говоришь, а он нет?
Парень трясся и в свете голубого сияния казался еще более жалким:
— Он — Дикий!
— Еще раз это повторишь, зубы выбью, — предупредил колдун. — Говори толком.
Белян заскулил:
— Дикие без вожака живут, сбиваются стаями, а то и поодиночке ходят. Ничего не умеют. Не понимают. Те же упыри, только говорящие…
Лесана тем временем достала нож, крепко ухватила рвущегося кровососа за волосы и одним скупым резким движением перерезала глотку. Снова полыхнул Дар, на миг ослепляя. Тамир поморщился, но даже не оглянулся. А пленник, над которым нависал наузник, от зрелища хладнокровной расправы только пуще задрожал, застучал зубами.
— Как Дикие получаются?
— Ежели укусят человека, но выпьют не всего — он становится кровососом. Ежели Дара нет, всю жизнь свою забываешь. Ничего не помнишь. А ежели есть, хоть слабенький, тогда все помнишь, разум не теряешь. Только первые лет пять от родной крови яришься.
— От родной крови? — Лесана вытирала нож о ветхую рубаху убитого кровососа. — Это как?
— Родная кровь хоть в пятом колене заставляет яриться, будит голод и жажду… Трудно с этим справиться.
— Это что же, родных первыми сожрать хочется? — удивился Тамир.
— Да. Кровь родная… она душу вынимает, сердце рвет, злобой точит… И голод такой, что ум застит. Не справиться. Ежели вожака нет и научить некому — пропадешь.
— А вожак тут с какого боку припека?
— Вожак… вожак кормит. По первости жрать постоянно охота и зубы растут, чешутся… — юноша покраснел и потупился. — Но много жрать нельзя. Человеческая кровь рассудка лишает, если много выпить. Вот только голод силен, чем больше ешь, тем больше хочется. А вожак не дает дуреть. Собой кормит, пока три-четыре луны не угомонится нутро.
— Собой? — Тамиру показалось, он ослышался.
— Собой. — Белян засучил рукава и показал изрезанные руки. — Кровь Осененного кормит Стаю, не дает беситься. Без Осененного Стая одичает.
— Это что же, Стая людей не жрет? — насмешливо спросила Лесана.
— Нет! — яростно вскинулся Белян. — У хорошего вожака Стая никогда не пробует человека. Года хватает, чтобы ярость охолонилась. Разум верх держит. Кому ж в уме захочется людей-то грызть?
— А вожак? — холодно спросил колдун. — Кто кормит вожака?
Пленник опустил глаза и прошептал:
— Люди. Без людской крови оголодаешь, обезумеешь и… одичаешь. Но хороший вожак человека досуха не ест! И до полусмерти тоже. Днем в лесу просто на людей набрести, а дальше дело нехитрое — Зовом опутал, разум затуманил, пригубил — и силы вернулись. Тут главное — остановиться суметь. А потом отпустить. Тебя и не вспомнят…
Охотники переглянулись, не веря услышанному.
— И сколько раз в день вы едите?
Белян захлопал глазами.
— Не в день. Мы едим раз в луну. Сменяется луна — надо окормлять Стаю и самому есть. Это если без детей! — поспешно добавил он и тут же пояснил: — С детьми — чаще. Им расти надо. А без крови они болеют и мрут. У нас в Стае детей восьмеро.
— Так много крови надо? — снова спросил Тамир.
— Кому?
— Стае. Раз в луну. Много?
— Кому как. Чем старше, тем меньше. Но все одно — надо. Меня-то вожак обратил, потому что Стая большая у него. Не мог их один кормить. И вот… — Его голос осип, на глаза навернулись слезы.
Охотники переглянулись.
— А Дикого чего ты так испугался? — спросила Лесана.
— Загрызет ведь… Он же чует, что меня грызть можно… От крови моей Дикому толку никакого — в ум не войдет. Да еще и мясом нажрется от пуза… Они ж как звери.
Белян снова всхлипнул:
— Я все рассказал, Охотница, обещай, что меня, как его… быстро.
— Спать иди, дурья голова, надоел с мольбами своими. — Обережница убрала нож и добавила: — Все. Утро вечера мудренее…
И они разбрелись всяк на свою лежку. Но девушка еще долго слышала, как ворочается Тамир. Видать, и у него в голове, в который уж раз, сызнова звучал рассказ пленника.
Дела…
Утром же Беляну показалось, будто глядят на него не так мрачно. А может, просто привык.
* * *
Р
а
донь встретила ратоборца настороженно. Затаясь. Вести из Славути, Елашира и Семилова за седмицы странствия Главы сюда уже добрались, и на дворе перед избой обережников было тесно от телег. Люд свозил подати. Клети уже ломились от запасов. Оставалось дождаться, когда закончится распутица, уляжется снег да установится санный путь.
На Клесха радоньцы не обратили внимания. Колдун и колдун. Мало ли их? О том, что в городишко их захолустный прибыл воевода Цитадели, никто не догадался. И наместник Крепости тому порадовался. Прошел в избу, поздоровался с воем из тройки, единственным, кто оказался на месте. Стрежень был постарше Клесха, но они учились вместе, поэтому принял сторожевик гостя по-братски, хлопал по спине, тряс за плечи.
— Который день ждем, когда припожалуешь. Посадник-то все глаза на дорогу проглядел, как девка сосватанная, — посмеивался ратоборец.
— Беспокоится? — спросил Клесх, снимая перевязь.
— А то! Чай десятину оттяпали. Которую уж седмицу ходит зеленый от жадности.
— Зеленый? Знать, не все отдал… — задумчиво протянул гость.
— Отчего же? — удивился собеседник. — Добра изрядно от него привезли, на нескольких телегах.
— Коли отдал бы в достатке, был бы зол. А раз не зол, значит, что-то утаил, — заметил Клесх, умываясь в углу. — Скажи, чтобы баню затопили. Да пока не извещай, что Глава прибыл. Осмотреться хочу.
— Ну, осматривайся, осматривайся… Я нынче по окрестным весям уезжаю. Волколаки у нас тут кружат, спасу нет. Вчера только ввечеру приехал, а нынче снова отправляюсь.
— Мира в пути.
— Мира… — вздохнул обережник.
…Весь следующий день Клесх слонялся по городу, зашел на торг, послушал, о чем болтают люди, купил Дарине бусы, держа в памяти то, что жена осталась только со сменой рубах, какие уж там украшения. Взял лент для Клёны. Подумал и добавил к ним еще серьги. Девушка все-таки. На выданье почти… Приданого, правда, нет, но так ведь и жениха пока — тоже. Вот появится, и видно будет.
Он ходил, как всякий проезжий колдун, и люди, введенные в заблуждение поношенным плащом, скрывающим пояс, почти не обращали на перехожего странника внимания. Но цену драли. Знали — у обережников в карманах пусто не бывает. Клесх платил, не торгуясь. Своим деньгам он счета не вел, на что их тратить, придумать не мог, поэтому расставался без всякой жалости. А главное — услышал много чего.
