Филимон не отвечал — он обиделся.
— Ладно, хватит дуться. Я знаю, что ты здесь ни при чем, — примирительно сказал Владигор.
— Если по Правде и по Совести — как ты должен поступить? — Филимон хитро прищурил свои огромные светлые глаза и даже заслонился ладонью от света, чтобы лучше видеть лицо Владигора.
— Возьми себе мой кубок, — сказал Владигор и попытался нахмуриться, но вместо этого расхохотался:
— Ты все же пройдоха, каких мало.
— Теперь я вижу, что ты не забыл, что такое Совесть. Так что же поведал нашему мудрецу и чародею камень?
— Что спустя много лет в Синегорье появится некто, кто захочет создать огромную империю от моря до моря…
— Разве это не твоя мечта? — пожал плечами Филимон. — Не думал, что ты будешь так долго ждать.
— Погоди… не перебивай. И назовет ее Новым Римом.
— Надо же, стоит прогуляться между мирами в поисках приличных законов, и узенькая тропка тут же превращается в широкую дорогу, по которой шастает каждый, кому не лень. И что же этот наш новый римлянин собирается делать? Строить форум или бани? Или ставить на каждом углу нагих богов и богинь… или…
— Он будет выкалывать глаза, варить людей в котлах с кипящей смолой, травить дикими животными и устраивать по праздникам гладиаторские бои. Он зальет Синегорье кровью и превратит свободных людей в рабов. Он будет казнить за одно крамольное слово.
— Фи, как неинтересно…
— Нет, очень даже интересно. И самое интересное в том, что этот человек сбежит из Рима накануне его падения.
— Ага, чтобы он не сбежал, ты должен сохранить его избушку в целости и сохранности.
— Именно. Если надо, я мечом выстругаю из Гордиана Хранителя времени…
Он замолчал, ибо с изумлением понял, что именно это давным-давно входило в планы Мизифея. И сам он, грустно вздыхая и еще не ведая об откровениях камня, говорил о том же — о бессмертии Рима, о неизбежных попытках его возродить и об опасностях, которые таят эти попытки. Теперь Владигору не оставалось ничего другого, как в самом деле спасать этот самый Рим, спасать, уложившись в какие-то восемь лет, не обращая внимания на то, что Гордиан не хочет быть ни императором, ни Хранителем времени, и не думая об интригах Мизифея, и вообще ни о чем другом не думая…
В этот момент меж темной зелени кипарисов возникло круглое красное лицо вольноотпущенника.
— Тебя, Архмонт, хочет видеть Юлия Транквиллина Гордиана… — сообщил он, хитро подмигивая обоим синегорцам.
Владигор и Филимон переглянулись, и Филимон тотчас вскочил со своего ложа. Владигор ни разу не видел дочку Мизифея и теперь ожидал узреть перед собой какую-нибудь тучную и скучную особу, привыкшую с детства есть слишком много мучного и говорить томным голоском о достоинствах греческой литературы. Вместо этого пред ним предстала юная женщина, чья красота показалась ему почти совершенной. Ее темные волосы, пышными локонами спускающиеся спереди почти до плеч, сзади были убраны в узорную сетку, украшенную изумрудами. И хотя ее кожа была ослепительно белой, а губы красны, он не заметил каких-либо следов косметики на ее лице. Если бы не черные волосы, он принял бы ее за ту дерзкую красавицу, которая посещала его дом весной и которую Мизифей упорно именовал богиней. Хотя эта, пожалуй, выглядела более юной и менее заносчивой.
— Я узнала, что ты вернулся из путешествия, Архмонт, — сказала она с улыбкой. — И решила, что мне надо немедленно с тобой поговорить.
— Тебя прислал отец?
— Нет, я сама решила. Разговор пойдет о вещи, которая меня очень волнует.
— От чем же?
— О свитке, что привезен был из Тисдры среди прочих сочинений. Стоит его развернуть, как появляются предсказания, всякий раз новые и день ото дня все более мрачные. Думаю, тебе будет интересно взглянуть на этот пергамент.
— Спроси у богов, что означают сии пророчества, — отвечал Владигор.
— Боги никогда не объясняют людям свои знамения. Но ты — Ненареченный бог, и ты можешь многое знать.
— Кажется, весь Рим осведомлен о твоей новой должности, — заметил Филимон.
— Тебя, как и твоего отца, так волнует судьба Рима? — спросил Владигор.
Если она и сочла его вопрос дерзким, то не подала виду.
— Меня волнует судьба Гордиана, — отвечала она. — Каждую ночь он встает и потихоньку отправляется в библиотеку. Он вновь и вновь перечитывает загадочный свиток и не находит нужного ответа. Каждую ночь он возвращается назад все более мрачный и не может уснуть. Когда время дает трещину, сквозь нее, как ветер сквозь щель в стене, непрерывным потоком проникают в наш мир пророчества. А самые нелепые пророчества сбываются порой потому, что когда-то были произнесены и встревожили шаткие умы людей.
Ее слова поразили Владигора не меньше, чем ее красота.
— Хорошо, я помогу тебе, Августа… — пробормотал он в замешательстве.
— Не называй меня так, — прервала она его. — Гордиан еще не даровал мне этот титул.
— Но когда-нибудь дарует, — с улыбкой старого льстеца вставил Филимон.
— Когда-нибудь… когда у меня родится наследник.
Она повернулась, чтобы уйти, но ее мимолетный взгляд скользнул по мозаичному полу.
— Гордиан Август пришлет тебе новый бокал взамен того, что ты разбил.
И она ушла.
— Почему ты не сказал, что у Мизифея дочь такая красавица?.. — проговорил в задумчивости Владигор.
— Ты бы все равно не поверил. Теперь ты понимаешь, почему Гордиан торопился со свадьбой? — язвительно спросил Филимон и вдруг хлопнул себя по лбу. — А знаешь, что я подумал… Помнишь ту особу, что посещала нас весной?
— Не продолжай, — перебил его Владигор. — Боги не любят, когда смертные сплетничают о них…
— А по-моему, очень даже любят. Откуда иначе столько мифов? Ай да Мизифей… Мудрец — что ни говори! Странно только, что она его при этом не ослепила. Разве что он завязал глаза черной тряпкой…
Золотая статуя Фортуны стояла в спальне императора. Фортуна стерегла его сон. Пока равнодушная к людям, дочь Юпитера Всеблагого и Величайшего благоволила к Гордиану, но кто знает — придет срок и наступит день, когда богиня захочет благоволить к другому. Повернется колесо — и какой-нибудь уже не он, а солдат будет носить пурпурную тунику и спать в этом дворце, где сон никогда не бывает крепок. Завтра Гордиан собирался отправиться в свою загородную виллу, что располагалась на Пренестинской дороге, и переждать там жаркие, удушливые дни сентября. Может быть, потому, что он покидал императорский дворец, ему не спалось. Всякий раз, когда взгляд его касался поблескивающей в темноте золотой статуи, он вспоминал, как непрочна его власть. Перед смертью император должен передать эту золотую статую своему преемнику. Но так редко обстоятельства благоприятствовали тому, чтобы этот обычай соблюдался. Гораздо чаще император умирал под ножом, как баран. Максимин велел перерезать горло своему предшественнику. А спустя три года сам погиб при осаде Аквилеи. Тело незабвенного Элагабала — незабвенного из-за тех мерзостей, что он творил в течение своего безумного правления, — преторианцы бросили в клоаку — такой «чести» до него не удостаивался ни один император. Пупиена и Бальбина выволокли из комнат этого дворца, чтобы зарезать на улице, и говорят, что именно здесь, в спальне, погиб не так давно скряга Пертинакс. Бесполезно перечислять все имена — лучше вспомнить тех, кто мудро правил и мирно отошел в мир теней…
