— Верно, не может. У меня много друзей в прошлом.
— А здесь? В настоящем? Мама говорила, что весь растительный мир здесь сильно переменился.
— Имеешь в виду моих соседей? Несмышленыши еще они, далеко им до мысли и до человеческого образа. Вот этот ближний ко мне тополь иногда выходит в пространство в образе сороки.
— Сороки? Это она трещала мне человеческим голосом? Мне не почудилось?
— Она, проказница. Приручил я ее, научил говорить то моим голосом, то голосом твоей сестры. Хочешь послушать? Эй, подружка! Где ты? Садись на меня.
Откуда ни возьмись — сорока. Уселась на нижнем суку старого тополя, увидела Руди и застрекотала, заговорила голосом сестренки:
— Ну и дур-рачина ты, Руди! Дур-рачина!
— Но-но! Не оскорбляй. — Дед погрозил птице пальцем. — Он сейчас поумнел. Убирайся, грубиянка.
Сорока послушно улетела, а Руди спросил:
— Ну а на планете есть еще подобные тебе?
— Есть, совсем рядом. Видел на берегу реки старую-престарую вербу?
— Видел. Она вот-вот упадет в воду. Склонилась и сгорбилась, как старушка.
— Она и в человеческом образе уже скрючилась. И не старушка она, а старая ведьма, — проворчал дед.
— Что так? — улыбнулся Руди. — Поссорились, что ли?
— Поругались, — нахмурился дед и вдруг захихикал. — Влюбились дуры в аксельбанты. Какие аксельбанты, спрашиваешь? Живет в недалеком прошлом ясень. Высокий такой, стройный. Он и в человеческом образе стройный. Ничего не скажешь, видный мужчина, в нарядной морской форме и с аксельбантами на груди. В эти побрякушки и влюбились старые дуры. Хи! Хи! Хи!
— А кто вторая дура? — с улыбкой спросил Руди.
— Лично ее не знаю. Растет она пальмой далеко отсюда, в океане, на крохотном островке. В молодости, говорят, была красавицей и звали ее Пальмирой. Но сейчас старуха.
— С бугристыми жилистыми корнями, с мохнатым скривившимся стволом, — подхватил Руди, вспомнив Лазурный берег, островок и древнюю пальму.
— Точно! — удивился дед. — Мне ее так и расписывали. Но ты-то откуда ее знаешь? Ах да! Вы, кажется, отдыхали на берегу океана. Недалеко от берега тот самый островок, а на нем та самая старуха пальма. От мужчины-ясеня она вообще без памяти. И не столько аксельбанты ей полюбились, сколько яхта.
— Яхта! Так это приплывал он! Он! — воскликнул Руди и рассказал удивленному деду происшествие с призраком. — Это он напугал нас. Чем? Да тем, что очень похож на меня.
— Вряд ли это он, — подумав, покачал головой дед. — Его расписывали мне эти дуры словно картинку. Не похож он на тебя. К тому же он вообще никогда не был у нас, иначе поднял бы здесь такой тарарам!..
— Тарарам? Он очень шумный?
— Не говори. Просто сладу нет. За это и не любят его, никто с ним не дружит, кроме одной девчонки, ее, видишь ли, тоже ордена и аксельбанты прельстили. Черт бы с ними, с этими аксельбантами, но сам-то он уж больно шумный. Неуемный какой-то. Энергия в нем, видишь ли, так и кипит. Так и кипит. Представляешь, что он наделал? Проник в будущее, когда уже люди появились. Как он пробрался туда — уму непостижимо. Проник туда тайно… Представляешь, какой жулик? Украл у людей топор, пилу, еще что-то и начал вокруг себя деревья рубить. Каков негодяй! А? Ему плевать, что деревья живые, им тоже больно. Треск, грохот, щепки летят… Этому негодяю, видишь ли, яхта нужна. И полюбилась яхта этой дуре Пальмире, полюбилась пуще аксельбантов. Кстати, ясеня она почтительно называет по имени.
— А как его зовут?
— Забыл что-то… А, вспомнил! Старпом!
— Старпом! — Руди вскочил как ужаленный. — Мистика какая-то! Чертовщина!
— Ты что всполошился?
— Да так, дедушка, — успокоившись и присев, сказал Руди. — Совпадение. Так называли одного моего знакомого.
— Нехороший твой знакомый, — проворчал дед.
— Уж хуже некуда, — усмехнулся Руди. — Давай поговорим о другом, о нашем деле.
— А не попить ли нам чайку?
— Чайку? Ах да! Твои собратья-деревья даже яхты строят, а уж чайку заварить — для вас пара пустяков.
Дед собрат около старого тополя сучья, сухие листья, потом дал Руди неведомо откуда взявшийся котелок:
— Сбегай за водой, а я костерок разожгу.
Руди подбежал к реке. На воде дробились и колыхались лучи заходящего солнца. Заметно вечерело. Вот уже на небе выступили крупные звезды. Слева Руди увидел склонившуюся над водой ту самую дряблую вербу и… ее человеческую ипостась — старую-престарую сгорбившуюся старушку. Она вглядывалась в сторону тополиной рощи и ворчала:
— Огонь палит… Тьфу, старый дуралей.
— Шпионит за мной, старая карга, — нахмурился дед, когда Руди, вернувшись, рассказал о старушке. — Шпионит, а потом доносит своему этому… яхтсмену.
Дед поставил на камни над огнем котелок, насыпал заварку — какие-то зерна и травы. Пока закипала вода, он рассказывал о своей молодости:
— Уже тогда я пристрастился к чайку. Но еще слаще вечерние лучи. Видишь, как они, уходя, играют, скачут по вершинкам тополей — алые, розовые, золотые. А я ловлю их своими губами-листьями, пью. О, какая радость — пить вечерние лучи!
— Да ты отчаянный жизнелюб, — рассмеялся Руди. — Ну а детство свое помнишь? Самое раннее?
— Смутно очень. Помню, что я рос, корнями ощущал приятную влагу, ветвями — тепло, а листьями видел мир — вот эту реку, поля, солнечный свет и, Наконец, ночные звезды. Я видел Вселенную! И начал размышлять о ней, о тайне всего сущего, своими корнями чувствовал токи, идущие снизу, из прошлого. Вместе с ними приходили как будто новые знания, и я умнел, взрослел. И однажды осознал себя личностью, живущей во времени.
— Странно, что у дерева сформировалась именно человеческая личность, а не какая-либо другая.
— А я до тополиной жизни был человеком.
— То есть как это? Таким же обыкновенным человеком, как я?
— Ну конечно. И не однажды. Правда, все свои далекие людские жизни не помню. А вот последнюю иногда припоминаю. Кажется, я был профессором Сор-боннского университета.
— Ну, дед, это уже сказки.
— Вот что, милый юноша. Сейчас приступим к самому для тебя страшному, — хохотнул дед. — Страшному потому, что ты закоренелый материалист. Я ведь тоже материалист, но не такой, как ты. Как бы это сказать…
— Не такой примитивный? — усмехнулся Руди.
— Откровенно говоря, да. Сейчас услышишь вещи до того для тебя оглушительные, что брякнешься в обморок или завопишь: «Караул! Мистика!»
— Ничего, дедушка. Валяй. Я уже ко многому привык.
— А чайку! — спохватился дед и, вскочив на ноги, забегал, засуетился. — Ах я, ротозей! Забыл!
Руди и не заметил, как наступила ночь. Листья тополей серебрились под ливнем лунных лучей, а на стволах плясали розовые отсветы угасающего костра. Дед, все еще поругивая себя, сел и подал Руди кружку, сделанную как будто из древесной коры. Дед понюхал чай, отпил два глотка и сказал:
