— Нет.
— Улучшается. Саженец ослабил способность моего мужа влиять на климат. Слишком поздно, конечно. Вода не спадет и через несколько месяцев.
Она выглядела подавленной. Когда я сообщил ей, чего хочет Боманц, она только кивнула.
— Так плохо? Или мы потерпели поражение, еще не вступив в бой?
— Нет. Но цена победы все растет. Я не хочу платить так дорого. И не знаю, смогу ли.
Я стоял, немного ошарашенный, и ожидал разъяснений. Которых не последовало.
— Сядь, Костоправ, — произнесла она чуть погодя.
Я опустился в указанное ею кресло, у гудящего камина, куда верный Кожух постоянно подбрасывал дрова. Потом она отослала Кожуха. И все молчала.
— Время затягивает петлю, — прошептала она лишь раз. — И я боюсь растянуть ее.
Дни шли. Никто не добился хоть мало-мальски заметного успеха. Госпожа свернула все исследования, часто совещаясь со Взятыми. Меня на совещания не приглашали.
Как и Боманца. Хромой участвовал в них только если его приказом выгоняли из моей комнаты.
Я оставил надежду заснуть у себя и переехал к Гоблину с Одноглазым. Это показывает, насколько пугало меня присутствие Взятого — жить с этой парочкой все равно, что обитать посреди небольшого мятежа.
Состояние Ворона по-прежнему не менялось, и о нем позабыли все, кроме верного Кожуха. Иногда еще по Душечкиному поручению заглядывал Молчун, но без особого энтузиазма.
Только в те дни я понял, что Молчун испытывал к Душечке не только верность и преданность, но не умел выразить свои чувства. Молчание его обуславливала не только клятва.
Я так и не узнал, кто из сестер были двойняшки. Следопыт, как я и предполагал, ничего не обнаружил в генеалогиях. Колдуны так старательно заметают свои следы, что удивительно, как он вообще что-то обнаружил.
Гоблин с Одноглазым пытались его загипнотизировать в надежде докопаться до самых старых его воспоминаний. Все равно что гоняться за привидениями в тумане.
Взятые попытались усмирить Великую Скорбную. Вдоль западного берега начал громоздиться лед, отворачивая течение в сторону. Но колдуны переборщили, и образовался затор, грозивший поднять уровень воды. Два дня попыток дали нам от силы часов десять форы.
Порой вокруг Курганья появлялись гигантские следы, скоро исчезавшие под снегом. Небо расчистилось, но воздух становился все холоднее. Усилиями Взятых снег не таял и не покрывался настом. Восточный ветер постоянно шевелил сугробы.
— Госпожа желает вас видеть, сударь, — сообщил мне пробегавший Кожух. — Немедленно.
Я оторвался от тонка на троих — то есть с Гоблином и Одноглазым. Это помогало убить лениво ползущее время. А что нам еще оставалось?
— И будьте осторожны, сударь, — предупредил Кожух, когда мы отошли достаточно далеко.
— Кхм?
— У нее дурное настроение.
— Спасибо.
Я сбавил шаг. У меня самого на душе кошки скребли. Не хватало еще мне чужих горестей.
В комнатах Госпожи сменили обстановку. Принесли ковры, завесили гобеленами стены. Близ уютно потрескивавшего камина стоял диванчик. Точно рассчитанная атмосфера. Дом, каким он нам мнится, а не какой он есть на деле.
Госпожа сидела на диване.
— Присаживайся, — произнесла она, даже не глянув, кто пришел.
Я начал опускаться на стул.
— Нет. Здесь, со мной.
Я пристроился на краешке дивана.
— Что случилось?
Взгляд ее сосредоточился на чем-то невообразимо далеком. На лице отражалась боль.
— Я решила.
— И?
Я нервно поежился, не совсем понимая, что она имеет в виду, чувствуя, что мне здесь не место.
— Выбор невелик. Я могу сдаться и стать одной из Взятых.
Наказание менее жестокое, чем я ожидал.
— Или?
— Или вступить в бой, который невозможно выиграть.
— Если не можешь победить, зачем драться?
Никому из своих я не задал бы такого вопроса. Как ответили бы наши, я и так знаю.
Но она не из наших.
— Потому что я могу повлиять на исход боя. Я не могу победить. Но могу решить, кому достанется победа.
— Или хотя бы не дать победы ему?
Медленный кивок.
Я начал понимать причину ее мук. Я видел такие лица на поле боя, у тех, кто идет на смерть, чтобы помочь выжить другим.
Пытаясь скрыть свои чувства, я сполз с диванчика и бросил в огонь три полешка. Если бы не наша грызущая тоска, в комнате было бы уютно, в хрустком тепле и пляшущем свете огня.
Мы посидели немного. Я нутром чуял, что болтать не стоит.
— Начнем с рассветом, — проговорила Госпожа наконец.
— Что?
— Последний бой. Смейся, Костоправ. Я попытаюсь убить тень. И не надеюсь выжить.
Смеяться? Никогда. Восхищаться. Уважать. Враг мой, неспособный погасить в себе последнюю искру света и умереть иначе.
Все это время она сидела очень прямо, сложив руки на коленях, глядя в огонь, словно надеялась узреть в нем разгадку некоей тайны. Теперь она задрожала.
Женщина, испытывавшая перед смертью такой невыносимый ужас, предпочла смерть капитуляции.
Как это повлияло на мою уверенность? Плохо. Паршиво. Если бы я получил то же прозрение, что и она, мне было бы легче. Но об этом Госпожа не рассказывала.
— Костоправ, — попросила она очень-очень тихо, почти робко, — обними меня.
Что-о?!
Нет, этого я не сказал, но определенно подумал.
Ничего я не сказал. Просто сделал как просили, неуклюже и неуверенно.
Госпожа расплакалась у меня на плече, тихо, почти неслышно, как пойманный крольчонок.
Прошло немало времени, прежде чем она заговорила вновь. Я сидел очень тихо.
— Никто не обнимал меня так с детства. Моя няня…
Снова долгое молчание.
— У меня никогда не было друзей.
Снова долгая пауза.
— Мне страшно, Костоправ. И одиноко.
— Нет. Мы все с тобой.
— Но не все по одной причине.
Она замолчала совсем. Я долго держал ее в объятиях. Поленья в камине прогорели, свет померк. За окнами завыл ветер.
Когда я, решив, что она наконец заснула, попытался отпустить ее, Госпожа только вцепилась в меня еще крепче. Я замер, продолжая обнимать ее и стараясь не обращать внимания на боль во всем теле.
В конце концов она все же отстранилась от меня, встала, вновь разожгла камин. Я сидел. Она постояла немного за моей спиной, глядя на огонь, потом положила мне руку на плечо и отрешенно пробормотала:
— Доброй ночи.
Госпожа вышла в соседнюю комнату. А я еще минут десять-пятнадцать посидел, прежде чем кинуть в огонь последнее полено и вернуться в реальный мир.
