— Останьтесь здесь, и носу не кажите за пределы дома, — шепотом столь тихим, что разве что вампир способен был его разобрать, приказала она, взяв «рабочую» одежду со стула.
— Вы надолго покидаете меня?
— По всем приметам на целый день, — поспешно одеваясь, Полина мельком глянула на меня. — Но к вечеру найду я способ вас освободить.
— Волк подкрался к дому. Слышны мне мягкие шаги. А ну как он в окно?
— Уместна не всегда фантазия поэта. Вы б соснули лучше.
— Разве я уснуть смогу?
— В том нет сомненья, — она погладила мой живот и кисло улыбнулась, думая об умирающем теленке.
— Я виноват пред вами, Полина. Я подвел ваше доверие. Сможете ли вы меня простить?
— Здесь виновата только я. И как мне поступить? Корить себя, или забыть о том? Уж лучше я забуду. Отдыхайте, Тихон.
Уложив волосы в пучок, Полина широким мужским шагом вышла из спальни… Она покинула меня, но я надеялся, что на короткое время.
Полина исчезла на весь день, и почти что на всю ночь. За проведенное в одиночестве время я попытался отдохнуть по ее совету. Куда уж там! По городку долго носились волки, при этом Фимка шумел больше всех, потому что его за малолетством не брали на облаву. На мизерный промежуток наступила тишина, но я опять-таки не смог уснуть — отвык от воздушных перин, прикосновение к коже скользкого шелка меня нервировало, а запах духов щекотал в носу. Когда меня наконец пленила дремота, на улице подрались петухи, разбудив всех собак. Следом я выслушал двухчасовое праздничное выступление певчих церковного хора на городской площади. Потом открылся базар, а к вечеру на улицах разгулялась молодежь. Правда, о сне я забыл намного раньше. Я исследовал дом Полины — сперва с тривиальной целью — найти посуду, в которой можно оставить «для хранения» надежно закупоренные «метки». После осуществления первостепенной цели, когда в голову мне ударило вещество значительно благороднее мочи, я без смущения влез в охотничий архив Полины, стал перелистывать ее служебные записные книжки и папки, откопал и копию собственного дела с несколькими отпечатанными моими портретами в обоих «форматах» — толстом и тонком. Автором последнего — тонкого «формата» значился Константин Толмин. Лежал в той папке и еще один портрет. На нем был изображен крупный молодой мужик с густой черной бородой и добродушно приподнятыми бровями. Стоял он, подбоченившись, в узкой притолоке кузницы. Позади него виднелись цепи, подковы на крючках. Это был мой сын!!!
Полина застала меня сидящим в унылой позе на ее кровати, в окружении раскиданных улик. Я не выпускал из рук портрета сына — смотрел на него неподвижным, уплывшим в воображаемую Лабелинскую даль взором.
— В каком году Толмин видел его? — спросил я слабым голосом.
— Портрет написан весной, — негромко ответила Полина, — и не Константином.
Она присела рядом, набрала в грудь воздуха и продолжила:
— Константин погиб в его последней Балканской поездке. Он попытался убить Валко Вышковича. Но Толмин успел добиться опеки Отдела над вашим сыном.
Я повернул к ней голову, задал безмолвный вопрос.
— Константин сомневался насчет того, в какое время был зачат ребенок — до или после вашего обращения, и потому решил за ним приглядывать, — объяснила Полина.
— Тогда я был человеком.
— Он спас вашему сыну жизнь. Гаврила знал, что у него не может быть детей, и в порыве гнева захотел утопить чужого ребенка. Принес младенца к проруби, но… ему было сделано внушение, и он принял вашего сына как собственное дитя, полюбил его, и со временем научил ремеслу. Вы напрасно загрустили. Кузнец Тихон Гаврилович любим деревенским народом. Он добрее, любезнее приемного отца, всегда готов помочь. С бедняка он много не возьмет за работу. Загоревавшего утешит хорошей шуткой.
— Он женат?
— В невесты выбрал молодую прачку Авдотью. Свадьбу после Яблочного Спаса сыграют.
— О, ужас! Невообразимый ужас! — я повернул ладони к потолку. — Мой сын — кузнец, и женится на прачке. В усадьбе мерзость запустения царит, а мой единственный наследник влачит жалкое существование во тьме безграмотности.
— Вы неправы. Ваш сын живет счастливо. Ему нравится быть деревенским кузнецом. Он любит народные гуляния, хорошо поет.
— Все это шелуха пустая. Не для такой жизни он рожден.
— По фактам получается, что как раз для такой.
— Вы соблазняете меня иллюзией, поите сладким ядом лжи, — я вскочил и попятился к двери. — Отстаньте! Дайте мне в себя прийти. Увидимся, когда я мысли соберу, развеянные вашим никчемным утешением.
— Прощайте, только будьте аккуратней при насыщении. Скотину не калечьте. Маланьин теленок умер.
— Мой сын женится на глупой прачке, а у вас теленок умер… Да что с вас взять?!! Вы — англичанка!
— Это оскорбленье?
— Для вас, пожалуй, комплимент. Я с вами не прощаюсь. Не надейтесь. Я теперь вас буду мучить. Всю правду вытрясу из вас, как там мой сын несчастный.
— Говорю же, счастлив он, — понуро возразила охотница.
— Я вам не верю!
Я ушел, оставив все двери открытыми.
Нет, я ей верил. То, что Тихон — младший доволен жизнью, читалось на его счастливом лице. Но разве это не прискорбно, что ему в радость убогая, гнилая, грязная жизнь в деревенской глуши? Ведь он мог бы выучиться в Петербурге, стать желанным гостем на богатейших балах, выгодно жениться на благородной особе, которая подарила бы мне замечательных чистопородных внуков «голубых кровей» — пухленьких, опрятных. Не поросят, рожденных чумазой прачкой.
Подгоняемый слепой яростью, я примчался к реке, окунулся на мелководье и вывалялся в тине и водорослях, отбивая чужеродные запахи. Переплыв реку, я покатался на звериной тропе, цепляя одеждой и растрепанными волосами клочки меха, сосновые иголки, травинки, полусгнившую листву. Мне была отвратительна эта процедура, но если бы я принес в стаю запах охотницы, меня ждала бы мучительная смерть от клыков Демьяна. «Уж лучше бы вы стали кузнецом, дорогой Тихон Игнатьевич», — подумал я, размазывая по плечам шляпки поганок.
Издали я почувствовал охотящуюся стаю, и побежал наперерез. С выскочившим на меня некрупным оленем я расправился в мгновение ока — свалил его на землю и свернул ему шею. Я не хотел есть. Поддался азарту и переполнявшей меня злобе, выместил на лесном звере досаду за исковерканную жизнь своей семьи.
Придерживая голову оленя, я полулежал на нем, дыша открытым ртом. К моей добыче привалился Демьян. Взяв меня за плечо, он прижался лбом к моему лбу. Мы потерлись носом и щеками, обмениваясь запахом, воссоединяясь как отныне неразрывное целое. Со спины меня обхватила Нюша. Изнуряющее чувство постоянной угрозы отпустило меня. Я вернулся домой, и теперь был под надежной защитой.
