сына все звали малец Волдомиро) перестал пиликать. В последнее время он повадился по утрам выходить на рыночную площадь, вооруженный неведомой цитрой со странной прямоугольной длинной декой и тринадцатью (все успели сосчитать пронырливые горожане) струнами, и начинал играть на этой цитре нечто необыкновенно заунывное и противное. От жутких этих звуков у всего торгового люда, а, главное, у покупателей, принимались ныть сразу все зубы, раскалывалась голова, а у некоторых, особо чувствительных, даже шла носом кровь. А малец Волдомиро сидел посреди площади, полузакрыв глаза, и покачивался в странном трансе. И ни уговоры добрым словом, ни угрозы не могли прекратить его странного поведения.
– На тебя вся надежда, – вздохнул старшина торговых рядов, отсчитывая монеты. – Потому как еще немного, и шорник прибьет его – у шорника недавно двойня родилась, так что нет ему покоя ни днем, ни ночью. Измаялись мы.
Алая важно кивнула, хотя, по правде сказать, совсем не понимала, как подступиться к этому странному делу. Но, поразмыслив, решила сперва сходить посмотреть на пиликальщика собственными глазами.
Все так и было: посреди базара сидел подросток лет четырнадцати, бережно в руках держал диковинную цитру и извлекал из нее время от времени душераздирающие, удивительно негармоничные звуки. Тут была какая-то ошибка. Сама цитра была красивой, изящной вещью, сделанной из неизвестного Алой дерева. Колки ее были выточены искусно, а поверхность покрыта темным лаком, блестевшим не явно, не нагло, как блестели поливные кринки, а мягко и маняще.
Алая еще с минуту подумала, а потом решительно подошла к подростку и хлопнула его мягко раскрытой ладонью прямо в темечко. Юнец Волдомиро немедленно погрузился в сон. Алая вынула из его ослабевших рук цитру, погладила осторожно дерево, тронула струны так нежно, что не раздалось ни звука, и поступила неожиданно. Она села прямо посреди рыночной грязи, диковинно села – на пятки, распустив веером вокруг юбку, положила инструмент себе на колени и задумалась.
Сперва в голове у Алой царила пустота, словно молочный туман, застилавший ее внутреннее зрение. Потом туман стал мягко расступаться, и она увидела диковинный дом, легкий и хрупкий, сделанный из пустотелых странных деревяшек и какой-то полупрозрачной тонкой ткани. Стены в доме были раздвижные, внутри в доме горели огни, и на этих раздвижных стенах, на этой полупрозрачной ткани скользили тени женщин. Одна из женщин сидела, полузаслоненная ширмой, а другие сновали вокруг нее, собирая на низенький столик множество блюд с не похожей на привычную едой – Алая даже засомневалась, еда ли это? Какие-то уплощенные колобки и шкатулочки. Может, краски для лица или лекарственные снадобья? Но женщина взяла колобок пальцами и окунула его в одну из шкатулочек, а потом отправила в рот. И тотчас отодвинула низенький столик, и прилегла рядом.
Это была странная женщина. Там, где жила Алая, ценились крепко сбитые, работящие, двужильные бабы из породы кровь с молоком, громкие голоса которых далеко раздавались в округе. "Баба – огонь!" – говорили про таких довольные мужья. А женщина в диковинном доме была другой. Она была трогательной и беспомощной. Казалось, даже ее многослойные пышные одежды тяготят ее и прижимают к земле. Казалось, если она встанет в полный рост, то тут же упадет, сломанная бременем и грубостью этого мира.
Алая опустила голову, всмотрелась в тринадцать струн и принялась играть. Это были совсем другие звуки, не те, что вымучивал из кото (так называлась странная цитра) подросток, это была песня далекого мира, отстоявшего от мира Алой не только в пространстве, но и во времени. Музыка все расширялась, росла, заполняла собой рыночную площадь, ласкала уши удивленных слушателей, то зависая длинными тягучими струями, то рассыпаясь мелкими брызгами, и вдруг неожиданно смолкла.
Малец Волдомиро уже не спал, он лежал ничком, плечи его вздрагивали, и все понимали, что он плачет.
– Откуда ты взял это, сынок? – спросила его Алая.
Он ничего не ответил.
– Этому не место в нашем мире. Напрасно твой отец вытащил этот инструмент оттуда, откуда он его вытащил. Заберу-ка я его, пожалуй, с собой.
Так она и сделала. И торговля пошла еще бойче, чем прежде.
11. Самая короткая история про Алую
В плетеном кресле перед Алой сидела стройная красивая девушка и плакала.
Густая русая коса, возлежавшая, как на полке, на высокой груди, почти полностью пропиталась слезами.
– Ну, и что с того, что я умница и красавица? Меня никто замуж не берет. Была б я просто оборотнем – еще ладно. Многим лестно заиметь ручную волчицу или игривую рысь. Но ведь эта пакость, в которую я обращаюсь, никому и даром не нужна.
Алая молча кивала, а руки ее в это время работали, сперва споро и аккуратно вырезая из листа золоченой фольги маленькую иглистую звездочку, а затем сворачивая ее в виде герцогской короны. Сложив корону, слишком маленькую даже для младенца, Алая посмотрела на девушку строгим взглядом и велела:
– А ну, перекинься.
Потом приладила корону на голову превращенной, улыбнулась довольно и сказала.
– Все готово. Теперь ты не просто лягушка, а царевна-лягушка. Всего семь букв, а какая разница!
12. Что-нибудь полегче
Всякий, кто жил в небольших итальянских отелях, знает, как трудно там позавтракать чем-нибудь полезным. Обычно, выходя утром в ресторан, вы видите массу сладких песочных и бисквитных пирогов, кекса, печеньев и т.д. За стойкой бара вам приветливо улыбается черноволосый Марио и предлагает чашку превосходного эспрессо или латте. Ни вам бекона, ни яичницы, ни жареных помидоров, ни тушеной фасоли, ни овсянки, ни грейпфрута – всего того, что так щедро положено британцу на завтрак. Эта женщина, наверное, была британкой. Средних лет, ничем не примечательная, она заказывала утром чашечку латте и выпивала ее, задумчиво разглядывая посетителей ресторана. Потом заказывала еще одну, потом еще… И ничего не ела.
Впрочем, не она была страдалицей в этом царстве утренних пирогов. Страдалицей была Оленька, горячая сторонница ЗОЖ, яростно считавшая калории и наворачивавшая круги по набережной утром, вечером и даже жарким тосканским днем. В первый же день, оценив масштабы бедствия, она припала, точно к чудотворному роднику, к блюду, на котором лежали вареные яйца, которых, кстати сказать, кроме нее никто не брал. И вот по утрам она тщательно очищала каждое яйцо, потом также тщательно отделяла белок от желтка, поедала первый и с презрением отвергала второй. Рядом с ее тарелкой росла горка скорлупы, а
