К радости всех присутствующих ключ и в самом деле подошел, правда, замок заржавел и Гапке пришлось выползти из подземелья («Она даже ползает как змея», – подумал Голова) и принести подсолнечное масло, которое водитель щедро залил в замочную скважину. Ключ после сей манипуляции почти без шума провернулся, и десяток рук, вцепившихся в крышку, без труда приподняли ее, и тут же в подземелье раздались их вздохи, полные обиды на злодейку-судьбу, которая в очередной раз посмеялась над ними, – не то, чтобы сундук был совсем пуст, но его содержимое никоим образом не напоминало заманчивый блеск золотых дукатов, драгоценных камней и усыпанных брильянтами диадем. На дне сундука покоились в вековой пыли только старый, протертый на локтях до дыр фрак, шляпа цилиндр да незатейливая крестьянская дудочка. Голова сразу же заявил, что фрак он забирает себе, потому что в старину такую одежду носило начальство, Гапке досталась дудочка, водитель ухватил себе цилиндр, заявив, что «хозяйка будет довольна, потому что, если за рулем человек в цилиндре, то пассажирка– леди». Светуле же не досталось ничего, кроме пощечины от Гапки, которой надоело ее нытье. Хорек, как и было договорено, стал хозяином сундука, хотя он решительно не знал, как вытащить его из этого загадочного подземелья.
– Если бы не я, – канючила Свету ля, – то никто бы ничего вообще не получил.
– Если бы ты не шастала по дому нагишом, – отвечала ей Гапка, – то дом не был бы разгромлен, как после татаро-монгольского нашествия или как будто в нем погостили соседи.
– Твой-то бывший чумной, – язвила ей Светуля, – во-первых, ворвался в дом без стука, во-вторых, меня увидев, обомлел, словно никогда красивых женщин не видел, и даже сказал, что смертных женщин таких не бывает (Светуля оскорбительно для Гапки хихикнула), а потом накинулся на меня и своим вонючим ремнем меня исхлестал, словно я в чем-то виновата…
– Я поутру стенку дома разберу немного, – сообщил Гапке Хорек, – да заведу внутрь стрелу крана, потому что иначе как я его…
Гапка посчитала ниже своего достоинства опровергать такой бред и только свернула кукиш перед опечаленной Хорьковой физиономией. Хорек, которому пришлось отказаться от мысли воспользоваться услугами крана, решил было примериться, сколько же весит этот пузатый сундук, и, вцепившись в одну из его ножек, попытался его приподнять. Оказалось, что сундук не только не тяжелый, а вообще ничего не весит, и от усилия Хорька взмыл в воздух, разбив на множество мелких осколков Гапкину любимую хрустальную люстру, и, снова набрав вес, рухнул где-то в комнате.
«Сундучок-то еще тот, – подумалось Голове, – без черта тут не обошлось. Пусть Хорек и забирает его, надо, это, держаться от греха подальше».
Он свернул фрак и прижал его к себе – по какой-то причине ему совершенно не хотелось доверять его водителю. «Ну его, еще стибрит, а может, он, это, дорогой, надо будет разузнать, почем нынче фраки, да и Галке будет что показать». А водитель сразу же водрузил себе на голову цилиндр, и они, не прощаясь, по-английски покинули разгромленное помещение.
– Ну и хлев у тебя, – не сдержался Голова, кинув быстрый взгляд на свежую, как капля росы, Гапку, и, не дожидаясь той расплавленной лавы, которая, как он понимал, вот-вот хлынет из ее алых, как восход солнца, уст, шмыгнул в машину и был таков.
Светуля показала ему из-за Гапкиной спины кулак, но как-то незлобиво, словно он не по ней прошелся сосем недавно ремнем. Гапка схватила было дудочку, чтобы в него плюнуть, но не успела, потому что лоснящаяся дверь «мерседеса», напоминая о социальном неравенстве, захлопнулась перед ее физиономией, которая все больше и больше напоминала маску индейца, вступившего на тропу войны.
Но дудочка не плюнула в повесу и ублюдка, а издала жалобный стон, от которого, однако, колени всех присутствующих свела мучительная судорога. Водитель так и не успел завести машину, а Хорек вдруг неизвестно каким образом догадался, что если прыгать возле Гапки «зайчиком», то судорога как бы покидает его не привыкшее к инквизиторским пыткам тело, а тут к нему присоединилась и Светуля. Голова и водитель попробовали было отсидеться в машине, но проклятая дудочка звучала теперь у них прямо в голове и избавиться от нее никакой возможности не было. И они тоже были вынуждены присоединиться к Хорьку, который прыгал возле Гапки, словно впал в детство.
– Прекрати дудеть! – прикрикнул Голова на Гапку посиневшими, непослушными губами, но та только отмахнулась от него, и Голова вдруг подумал, что она сама остановиться не может и что вот так они затанцуют себя до смерти, если не отобрать у Гапки ее дудку, и, выделывая коленца, задыхаясь и потея, он придвинулся к Гапке, но та оттолкнула его (или это нечистая сила водила ее рукой?) и, ловко подпрыгнув, оказалась вдруг на крыше дома, куда Голове было уже не добраться… Отвратительная резкая боль прожигала при этом все суставы распрыгавшегося Головы, словно обезумевший дантист сверлил их по ошибке вместо прогнившего зуба.
– Прекрати! Говорю тебе, прекрати! – заорал на нее Голова, но Гапка, блаженно улыбаясь, расселась на коньке крыши, бесстыдно, как показалось Голове, расставив соблазнительные коленки, и только наяривала на дудочке что-то такое, от чего все присутствующие, задыхаясь, проклиная все на свете и потея, прыгали, как обезумевшие от весенних лучей зайцы. Но тут на их счастье Гапка выронила дудку, и та плавно, словно ее поддерживала невидимая рука, опустилась на землю.
– Держите ее! Держите! – истошно возопил Голова, которому, как он сразу сообразил, судьба подарила возможность не умереть в это свежее весеннее утро от разрыва сердца.
И он бросился к дудке и схватил ее, но с другой стороны к ней уже присосался водитель, который тоже не собирался так, за здорово живешь, загнать самого себя насмерть по прихоти того, кто придумал этот гадский инструмент. И они оба против собственной воли стали дуть сразу в два конца, и мелодия получилась такая, что Гапка, как перезрелая груша, свалилась с крыши прямо на них, а потом, как тюфяк, а не как молодая девушка, рухнула в изнеможении на сырую землю, с которой сразу же подхватилась, как пришедшая в себя из глубокого обморока Жизель, и принялась гасать по двору, изображая то ли перегревшегося на солнце зайца, то ли кого-то еще. Голова хотел было перестать дудеть, но не смог и с ужасом мечтал только о том, чтобы губы его не приросли к этой чертовой дудке. А что именно танцевала Светуля, понять было трудно – она то скакала, как шаловливая зайчиха, то кружилась, как дервиш, до белой пены изо рта, то плыла сладострастной лебедью, от одного вида которой чувствительный Голова испытывал чудовищную ностальгию по студенческому общежитию. Рассматривать Светулю он, впрочем, особенно не мог, потому что боялся, что водитель донесет на него Галке, а водитель упрямо выдувал остатки воздуха из измученных легких в дудку и хмуро посматривал на Голову, матеря его, как догадывался Голова, за то, что тот втравил его в эту катавасию. Оторваться от дудки водитель тоже не мог и в глубине души опасался, что до конца дней своих он вместо привычной ему баранки будет сжимать в руках опротивевшую ему дудку. Но тут Голова снова попытался подсмотреть за Светулей и увидел, что компании их прибыло: двор постепенно заполняли крысы, причем некоторые экземпляры вымахали высотой метров до двух и наперекор утверждениям людей о том, что они единственные прямоходящие на этой планете, передвигались исключительно на задних лапах и с сосредоточенным выражением лица. Они были такие огромные, что напомнили Голове о том, что где-то (где именно, он не помнил) живут кенгуру. Вонь, однако, от них была такая, что дышать никакой возможности не было. Некоторые крысы, заметил Голова, на долю мгновения превращались в соседей, а затем – опять в крыс.
