Девочка спрашивала за обедом, куда исчезли солнышко и собачка.
«Наша Лейда ушла искать солнышко, — ласково отвечал отец. — Не волнуйся, милая. Она вернётся вместе с ним. Ты только жди и верь, слышишь! Только жди и верь! И не тревожься за неё. Ведь это только сон, не забывай!»
«Грустный сон… — бормотала малютка. — В нём холодно и зверюшки сердитые. Пап, а почему они сердитые?»
«Они болеют, доченька. Им плохо.»
«Бедные! Пап, а давай их вылечим! Ну, пожа-а-алуйста! — девочка выскакивала из-за стола и повисала у оборотня на ноге. — Ну пожалуйста, пап!»
«Их слишком много… — шептал отец. — Но ты справишься, я знаю. Ты у меня умница! Ты вылечишь их… Когда вырастешь… Обещаешь?»
«Да! — подпрыгивала она от радости. — Обещаю, папочка!»
Отец улыбался, касался пальцем её носика и, раздираемый изнутри болью и презрением к себе, произносил с величайшим трудом:
«А теперь кушай, родная… А то не вырастешь!»
Не мог же он сказать дочке, что Лейда сейчас лежит в её тарелке, спасая хозяйку от голода!
Близился час, когда оборотни должны были атаковать хижину. Чего-то они выжидали…
Отец предварительно уложил девочку спать и убаюкивал, чуть заподозрив шаткость её покоя. Он не прекращал любоваться ею и ронять слёзы, ценя каждую из этих секунд. Сожжены были все дрова и свечи, закончились запасы еды и питья, остановится скоро рука, ведущая бессмысленные записи…
На детской полке построились неуклюже, но неподдельно преданно лучшие друзья и помощники отца в деле созидания и сохрананения света в юном, невинном разуме дочери — мягкие игрушки и книжки со сказками. Для них было долгом оставаться для неё пёстрыми и весёлыми даже накануне гибели добра. На протяжении всего выживания здесь они вместе с отцом лелеяли и обманывали девочку, пытаясь сотворить внутри неё самый ясный и счастливый мир, независимый от того гигантского кошмара, который гноил планету. И чем радостнее и беззаботнее будет этот мир, тем станет светлее её целебное сияние и тем крепче — сон, в котором она должна была остаться навсегда… Отец готовил себя к поступку, за который он вечно будет пылать в аду, но который не позволит оборотням надругаться над телом и над миром девочки. И сам собой возникал вопрос, решать который нельзя было желать ни одному отцу, а именно: каким способом это сделать!? Проще было порвать себе глотку…
* * *
Языки пламени едва шевелились в печи.
Отец вернул на полку ручку и исчерканные страницы. Прочитает их кто-нибудь или нет — об этом он уже не думал.
Он принёс из чулана широкую ивовую корзину, скрученную из нормального дерева ещё до мутации. Затем с осторожностью сапёра, хирурга, дрессировщика, с волнением в душе взял на руки девочку, завёрнутую в матрас, простынки и одеяльце, и опустил в корзину.
«Прости, моя маленькая.»
Он потрогал дно опустевшей кроватки: оно было нежно тёплым, храня в себе частички доброго духа.
В кладовой оборотень разломал колыбель топором и кинул проголодавшемуся огню. Этих дров хватит совсем ненадолго.
Дрожащий отец медленно и нехотя подошёл к приютившейся на столе корзине. Положил рядом нож. Склонился над дочерью и смотрел на неё, заворожённый и напуганный до полусмерти. У него кружилась голова. Он боролся, он решался…
Не шелохнувшись, он простоял так до тех пор, пока огонь в печи не погас…
На улице нарастал гомон.
Из онемения человек-волк вышел, заметив лишь, как вокруг что-то трещит. Он оторвал взгляд от девочки и стал прислушиваться…
Показалось?..
Нет, снова треск… Вот, ещё… И ещё… Опять и опять, всё сильнее! Со всех сторон! Это трещали стены!
Одновременно с тем из чулана доносилась какая-то возня… Неожиданно оттуда раздался хруст дерева! Отец метнулся в тёмное помещение и увидел ужасное. Из дыры в полу торчали когтистые руки, почти человеческие: тот же размер, те же локти, мускулы, пятипалые кисти, тот же цвет, только немного чёрной шерсти поверху. Они размахивали, рассекали воздух, как лопасти, кровоточили и молотили половицы. Гремели удары и плясал визг. В отверстие, сквозь лохмотья древесных волокон протиснулась острая и сморщенная бешенством морда. Из пасти отрыгивались пережёванные доски и земля.
Крысарь!
Отец без лишних мыслей поднял колун и долбанул по черепу этой мерзости. Несколько секунд агонии — и тварь обмякла.
Хозяин переводил дыхание и оттирался он багряных брызг…
Чёрт! Какого лешего тут делали крысари!? Под домом, наверняка, был уже целый тоннель. Но не могли же они сами додуматься до такого! В раннем возрасте все их действия бессознательны, и потому стай у них нет. А прорыть подкоп — это, уж точно, надо знать, где и куда копать, да и одного крысаря мало будет. В конце концов, тут кругом волков полным-полно — их бы сожрали вмиг! И они кого-нибудь — тоже…
Оборотень воротился в комнату, которая по-прежнему трещала. Кроме того, добавился новый звук, клокочущий, ритмичный… Звериный слух подсказывал его источник — печь.
«Что происходит?»
Он увидел, как брёвна изнутри наливаются чернотой, словно в их пропитывало нечто водянистое и проступало наружу.
Через минуту нарисовались трещины. По стенам и с потолка заструилась, закапала какая-то чёрная жидкость, обращая детские цветные картинки в обвислое серое тряпьё…
Внезапно дом встряхнуло. Стены накренились; кое-где появились нещадные надломы, из которых виднелись толстые сосуды и хлестала кровь — всё чёрное. Участился и стал громче бурлящий звук.
Оборотень ринулся к печи: там витала непроглядная темнота.
Но там что-то было. Живое…
Он сбегал к сундуку за фонариком и, вернувшись, вторично заглянул в печное жерло, пронзив его лучом. Он чуть не выронил прибор, когда открылась картина…
В глубине топки, за поворотом дымохода, билось чёрное сердце, огромное и скользкое! Его желудочки и предсердия быстро и противно сокращались, а разветвлённые артерии и вены вонзались в камень, скорее всего, уходили в его недра и простирались внутри всех стен дома. И теперь эта сеть начала стягиваться, чтобы разрушить постройку.
О, Господи! Значит, оно родилось из золы и пепла сгоревшего дерева. Мутированного дерева! Или эти чёрные жилки в дровах не умирали от пламени, а просто скапливались там и сливались вместе… Неужели оно постоянно таилось здесь и росло, а огонь не причинял ему вреда? Как же он, идиот, проморгал такую дрянь, да ещё смел оставлять с ней наедине свою дочь!? О, проклятье!
Отец взял тоненький свёрток со стрелами и принялся заряжать самострел.
Он поочерёдно всадил в сердце три стрелы. Больше, увы, не было. Но больше и не потребовалось. Одинокий орган задёргался в конвульсиях, потеряв ритм. Дом напрягся и качнулся от внутреннего давления, а затем стих вместе с сердцем…
