Этот обряд Малхович не просто любил, он его чувствовал. Взяв в руки свинцовый пентакль, на котором проступали едва заметные символы, человек стал похаживать возле алтаря. Двигался он так, что земляной знак Севера всегда сменялся воздушным символом Востока, а не наоборот. Стал похаживать да приговаривать:
— О Ты, стоящий у начала времен, ты, который и Мать, и Отец Всему, Ты, скрытый за сенью небесной, твоим именем святым Господним Адонай, именем тайным твоим Цафон, истинным именем твоим Йуд-Хе-Вав-Хе, — вибрировал голос посвященного, — заклинаю и умоляю! Даруй мне силу и зрение видеть то, что недоступно иным в твоем скрытом Свете!
Прошу Тебя, как ученик Твой смиренный! Ниспошли архангела Своего Ориила сопроводить меня, раба твоего, на пути тайном! Отправь ангела Своего Форлоха, чтобы защитил меня, раба твоего, на дороге полной загадочного.
Пусть правитель Земли, властный князь Церуб, волей Вечного Йуд-Хе-Вав-Хе укрепит силы тайные и добродетели сего Пентакля, дабы мог использовать его к вещей славе Господа моего, Адонай!
Затем маг поднял кинжал и остановившись лицом к Северу принялся медленно вычерчивать в воздухе пентаграмму Земли:
— Святым именем Господа моего, держащим стяги Севера, вызываю тебя, Ориил. Явись! И да вольется мощь в сей Пентакль. Дай ему Силы покорять земные творения, как повелевает Он!
Положив кинжал обратно, маг обеими руками приложил Пентакль к груди и завершил вызывание духов Земли:
— О, могущественные князья, я заклинаю вас и прошу услышать нижайшую просьбу слуги вашего быть здесь. Одарите ж Пентакль мощью, коей обладаете!
Покончив с этим он обошел алтарь, каждый раз останавливаясь возле магического орудия и взывал к властителям стихий и святейшим ангелам, ибо на земле все они обретали единство. Нааоэм отвечал за сверкание Земли, ангел Энфра следил за водой, Энбоцод правил воздушными потоками. Последним, вернувшись на север, смертный обратился к Энроаэму:
— О правитель плотных сторон! Заклинаю тебя! Будь здесь! Одари Пентакль мой той магией, что подвластна тебе, чтобы мог я править духами, для которых ты есть Бог!
Едва он произнес эти слова, как почувствовал, что свинец весит в сто раз больше, чем было до этого. Он наливался сказочной силой, он заряжался недоступной никому, кроме посвященного, энергией. Властители оказались сегодня щедры, а через Пентакль она вливалась в самого человека, хитрого раба осмелившегося потревожить непостижимое.
Наконец, он сорвал коноватое покрывало с предмета, что лежал на самом алтаре. Под ним оказалась скрюченная фигурка младенца, искусно вылепленная из красной глины.
— Именем Йуд-Хе-Вав-Хе! И да поможет мне Ориил! — воскликнул маг, выводя на лбу ребенка-голема надпись острым углом Пентакля.
Оно соответствовало словенскому — «ПРАВДА».
Едва маг начертал последний знак, глазенки малыша открылись и непропорционально великая голова глиняного существа стала медленно поворачиваться в сторону дерзкого смертного.
* * *
— Кого там Шут принес?
Приоткрыв веки, еще не оправившись после тяжелой ночи и короткого сна, Краснобай глянул на дверь опочивальни, в которую кто-то долго и настойчиво стучал.
Аккуратно стучал, даже как-то застенчиво.
— Хозяин! Не гневись! Дозволь ответ держать! — узнал он голос старого слуги.
— Как ты посмел, песья твоя душа?
— Мне все одно помирать, так уж лучше от суда твоего, чем от ручищ Муромца. Он приехал в Киев засветло, с ним Добрыня, который Микитович. Я сперва-то не признал — все в пыли, одежа драная, и кони в грязи да косматые. Мы Илье: «Пущать не велено!». Так он ворота внизу выломал, за тугой лук разрывчатый взялся — полосы булатные, рога медные, тетивы шемаханских шелков! Стоит средь двора, постреливает, а каждую калену стрелу вострую заговаривает: «Вы летите ко высоким кровлям, сшибайте с теремов боярских златы маковки!». А еще тот Муромец вопит: «Собирайтесь, люди нищие! Подбирай, голь перекатная золотые маковки! Неси в кабак, пей вино, ешь калачей досыта! Я боярский заговор повыведу! Я измену в Киявии под корень изведу!». И об чем это он — понять не можем, но только шибко гневается, все тебя видеть домогается.
— Сейчас, спущусь! Вели платье красное подать. А Илье с Добрынею выкати бочку зелена вина — пусть угостят голь перекатную, — буркнул Краснобай.
— Корсуньского?
— Совсем дурак? Обойдутся бессарабским.
Приоткрыв ставни, вельможа выглянул во двор. Средь него высилась скала, две скалы, поблескивая металлом. Да, нет! То не горы толкучие — не иначе, сами гости нежданные, Муромец со Добрынею.
— Погоди, Илья, треба все миром решить! — увещевал друга богатырь. — Говорил я, надобно идти к князю!
— Умный ты, Добрынюшка! Но вот так бы и прибил на месте, кабы не был мне братом названым. Ты удержишь руку, да сердце не смиришь! — басил в ответ Муромец.
— Фьють!
Каленая стрела насквозь прошибла ставеньку. Кабы не была она прочна и толста — боярин поплатился за любопытство.
Выругавшись, Краснобай поспешил вниз. Он прибыл вовремя. Илья успел вышибить днище у бочки и даже опрокинуть штоф, а то и два. Стражники, да телохранители Малховича жались по углам. Никому не хотелось попасть под горячую руку могучего атамана.
Хоть Добрыня был не столь крепок, как друг — но никто в Киявии не сумел бы одолеть Микитича в честном бою. Высокого росту, ладный, темные русые волосы — на молодца засматривались красны девицы, да что там девицы — и хозяйки улыбались богатырю.
— Илья!? Добрыня? Какими судьбами в Киеве? Мы-то думали, вы на заставе, ворога стережете? Неужели, беда какая на Русь идет? Ты бы вестового прислал, Илья… — двинулся Краснобай к Муромцу, раскрывая объятья.
— Я с тобой не лобзаться пришел! Нутром чую, зреет в стольном граде заговор! У меня на заставе ни шиша нет! Жалование за три года не плочено, кони свежие да сменные не дадены! Подножным кормом живем, боярин! Что во степи поймаем — то и вкушаем, — свирепо продолжал Муромец, уклоняясь от рук Малховича.
Но тот все-таки обхватил богатыря за плечи, насколько это вообще было возможно, и положил голову на широкую грудь.
— Ну, хорош! Хорош! Я сюды не целоваться ехал… — уже более миролюбиво бормотал смущенный Илья.
Благоразумный Микитович поспешил на помощь атаману:
— Да, хранят тебя боги, князь Малхович! Нам на полпути встречался Бермята. С ним дружина славная. Так все на них сидит новехонькое. Кони у них сытые, и про каждого смена имеется. И каленых стрел запас в тулах, и провианта на неделю вперед. Мы же третий год стоим в Степи, защищаем рубежи Киявские от печенега — а никакой помощи из града стольного и не видывали.
