– Пойдем, – хозяин каравана и не думал о том, чтобы спорить с Ним. Поскорее исполнить волю повелителя небес – вот все, чего он хотел.
В отличие от брата, Евсей покуда еще не ослеп в пламени веры, хотя ее огонь уже и наполнил душу теплом: – Шамаш, это всего лишь рабыня… – начал он, но умолк, встретившись с твердым взглядом немигавших черных глаз.
"Нет ничего удивительного в том, что тот, кто спасает жаждущего твоей смерти врага только потому, что когда-то уже сохранил ему жизнь, собирается помочь рабам!" – подумал он и двинулся вслед за Атеном и Шамашем к повозке рабынь.
Увидев мага, рабыни, мгновенно притихнув, подались назад, не смея поднять глаза.
Они, расстроенные неудачей своей безумной попытки остаться в землях мечты, измученные теснотой маленькой повозки, тяжелыми холодными цепями, сковывавшими их ноги и непрекращавшимися стонами и криками больной подруги, были не в силах хотя бы взглядом показать свою благодарность тому, чьего прихода они так ждали и, все же, не верили, что это произойдет.
– Почему они в оковах? – в глазах колдуна плавилась тоска и боль – он слишком привык к тому, что подобным образом обращались лишь с наделенными даром и теми, кто им помогал. Голос шуршал, как ветер, сдерживавший бурю – несмотря ни на что, Шамаш не хотел, чтобы из-за него караванщики меняли свои законы даже в этом.
– Они пытались убежать… – проговорил хозяин каравана, весь вид которого говорил: если уж гнев бога солнца и должен на кого-то выплеснуться, пусть падет на него одного.
Однако Шамаш и не думал сердиться. Он принимал все таким, каким это было, не ища виноватых.
– Здесь некуда бежать, – качнув головой, негромко проговорил он. – Этот мир ограничен пологом шатра, – он подтверждал то, до чего собственным опытом уже дошел Евсей. – И негде пытаться остаться – лишь придет полночь, все исчезнет, словно сон.
– Я думал, так будет лучше, – промолвил Атен, чувствуя свою вину уже в том, что ему не удалось угодить богу.
Что же до Шамаша, то он лишь пожал плечами: – Это твой караван, – колдун не видел причин для спора. – Однако, – продолжал он, – мне кажется, ничего не случится, если с этих людей снимут цепи и позволят выйти из повозки, в которой им предстоит провести жизнь, – это не был ни приказ, ни просьба – брошенная фраза, которую тот, кому она была адресована, должен был понять так, как сам считал нужным.
Атен сделал знак дозорному, который быстро открыл кольцо, вбитое в дно повозки.
Цепи со звоном спали. Женщины, втянув головы в плечи, словно ожидая удара плетей или стыдясь чего-то, двинулись к пологу, чтобы, выбравшись наружу, остановиться рядом с повозкой, не смея сделать и шага, когда это место, еще минуту назад казавшееся страшной темницей, теперь стало единственным прочным элементом в текучем мире стихий.
– Хозяин, – одна из рабынь, со страхом поглядывая на свою больную подругу, единственную оставшуюся в повозке и лежавшую теперь, постанывая, замешкалась возле полога. – Рамир не обманывает! Ей действительно очень плохо! – в глазах уже немолодой женщины плавились горькие капли слез.
Сказав это, она, искоса глянула на хозяина каравана, боясь, что тот рассердится за столь невиданную вольность – заговорить первой, да еще с Шамашем – и строго накажет ее, чтобы другим было неповадно.
Но Атен молчал. Как и его помощник. Внимание обоих было привлечено к больной рабыне.
На ее лицо упал отблеск факела, который, освещая мрачное чрево повозки, держал в своей руке дозорный. Бледность кожных покровов переходила в болезненную синеву, губы распухли, покрылись сухими трещинами, ранками и капельками застывшей темно-бардовой крови, глаза воспалено мерцали, дыхание, резкое и порывистое, прерывалось тяжелым, надрывным стоном.
В повозке витал сладковатый пугающий запах смерти.
"Она на самом деле умирает, – мелькнуло в голове Евсея. – Никто бы не смог так притворяться…" С ней рядом сидел лекарь-раб, пытавшийся, раз уж был не в силах спасти, хотя бы облегчить страдания несчастный.
На миг глаза мага и врачевателя встретились. Затем последний проговорил:
– Это страшный яд, действующий медленно, но верно. Господин, ты знаешь сей мир.
Что это могла быть за тварь?
Шамаш молчал. Несколько мгновений он пристально смотрел на больную, затем, забравшись в повозку, опустился с ней рядом, окликнул:
– Послушай меня, девочка, – его голос был тих и, в то же время, так пронзителен, что, казалось, мог докричаться даже до мертвого. Рабыня подняла на него взгляд измученных глаз, с трудом заставляя себя что-то видеть и слышать, не скатываться вновь и вновь в холодную пронзительную бездну боли и страха, – ты здорова, – он не обращал внимания ни на караванщиков, замерших, боясь шевельнуться и разрушить невидимое ими, но, несомненно, существующее, заклинание, ни на встрепенувшегося, услышав последние слова Шамаша, ни на лекаря уверенного в своем диагнозе, видя все симптомы… – яд, убивающий твой организм, исходит от мыслей, а не от чего-то другого.
Рабыня испуганно глядела на него, забыв от боли. Она не могла поверить… Но ведь эти слова были произнесены Шамашем, а Рамир сама слышала, как маленькая хозяйка говорила, будто колдун никогда не лжет. Но как это могло быть правдой?
Маг же продолжал:
– Ты не боишься смерти, возможно, даже зовешь ее. Этот мир, подобный сну, представляется твоей душе настолько прекрасным, что она не хочет его покидать, – голос Шамаша стал более твердым и резким. Теперь он не звал, не влек к себе, а, подчинив, приказывал. – Ты не можешь так умереть. Ты не просто призываешь смерть, а убиваешь себя, возможно, не столь осмысленно, как вскрывая ножом вены или набрасывая на шею петлю, но так же верно. Эрешкигаль, – к удивлению всех и, в первую очередь той, к кому обращались эти слова, он назвал богиню подземного мира ее полным, заклятым именем, как равную, а не госпожу и повелительницу души, – наказывает самоубийц не менее строго, чем тех, кто посягает на жизни других.
Ты ведь не хочешь, чтобы твою душу ждали вечные муки? – и Евсей, и Атен знали, что Шамаш, хоть он и прочел все легенды, не принял веры этого мира, оставшись приверженцем своих неведомых богов. Но в этот миг его слова были полны неведомой простым смертным убежденности, что была способна укрепить в вере кого угодно, даже самого закостеневшего скептика.
– Да… – Рамир была не в силах отвести взгляда, не смела моргнуть. Из ее глаз потекли слезы, но, о чудо, они принесли душе и телу такое облегчение, словно с ними тело покидал яд, уходила мучительная боль.
"Да, – рабыне ничего не оставалось, как признаться себе в этом. – Все – правда".
Она действительно призывала смерть – уже давно, с тех самых пор, как ее – совсем юную – купили на невольничьем рынке в одном из городов… как она надеялась – для того, чтобы продать в другом, более сильном и богатом городе. Но время шло.
