Котенок протянул руку, я отдал ему вино. Он пил аккуратно, медленно, после того, как отставил пустую бутылку, на верхней губе осталось сверкать только две малиновые кровинки. Он слизнул их языком.
— Это тянулось года пол. Элейни… Я привязался к нему, очень крепко, крепче, чем сам от себя ожидал. Он стал тем кусочком моей жизни, без которой чувствуешь себя неуютно в любом уголке Галактики. А он любил самозабвенно, по-детски, так, что меня обдавало жаром каждый раз, когда я оказывался рядом. Любовь — она часто бывает как бомба, в которую уже не вставить обратно предохранитель. Достаточно запустить ее — и все. Замедлитель, работающий какое-то время, не может сдерживать взрыв вечно.
— Вы расстались?
— Я его бросил.
Я достал сигареты, выудил одну пальцами, которые вдруг стали твердыми и негнущимися как стальные прутья, размял. Крошки табака посыпались на пол. Я дунул зачем-то в фильтр, подкурил, выпустил в сторону открытого дверного проема длинную дымную стрелу. Она рассыпалась завитушками, похожими на волосы Котенка.
«Я люблю тебя, Линус».
Эхо, заблудившееся в покрытых паутиной покоях родового замка. В котором давно не слышали шагов человека.
— В общем, я ушел от него. Бросил. Наговорил много всякого — чтоб понял, не винил себя. Я никогда не бросал любовников или любовниц просто так. Черт возьми, я был графом. Я всегда дарил кусочек тепла напоследок. Такого же фальшивого, как золото на гербе ван-Вортов. И считал себя если не образцовым, то порядочным человеком. Я ведь действительно не думал… тогда… Я был молод, самолюбив и глуп.
Я притянул бутылку, но она оказалась пуста. Я со злостью метнул ее в проем и она исчезла, невесомо ухнув куда-то за пределы видимости. Я не услышал даже всплеска. Хотя она могла не долететь до воды, разбиться на камнях, оставив россыпь зеленеющих в мелкой волне осколков.
— Он погиб через неделю. Умер. Покончил с собой. Он так и не понял. Элейни… Он не видел жизни, если путь вперед не был освещен для него свечением графа ван-Ворта. Он любил меня, Котенок. И было уже слишком поздно. В общем, ты понял. Глупо и мерзко, как многое в этой жизни. Просто взял и выстрелил себе в висок из фамильного логгера. Его опознали только когда взяли анализ крови. Никакой записки. Ему некому было писать, кроме меня, а я был слишком далеко в эту минуту. В ту минуту, когда мог ему помочь. Вот так…
Котенок бесшумно, придерживая платье, метнулся к лестнице. Вернулся он с новой, уже откупоренной, бутылкой вина.
Я сидел по-прежнему на лежанке, оперев подбородок о кулаки. Я ничего не чувствовал. Только тишина вакуумом сжала горло.
— Вот и все. По герханским представлениям о чести мне следовало пойти за ним. Он умер из-за меня, поэтому я не мог его бросить. Мы должны были вместе предстать перед Космосом чтобы продолжить свой путь сквозь звезды. Не разделить этот путь, остаться, оставить душу человека в такой момент — одно из самых страшных преступлений на Герхане. Плевок в лицо всем предкам, позор потомкам. Самое паршивое предательство из всех, которые только можно представить. А я всегда чтил честь рода. И мне не требовалось делать ничего очень сложного. Взять логгер и… — я сделал движение, как будто прикладываю ствол к виску, — Бух. Он умер из-за меня, можно сказать, что я его убил. Я вот живой, как видишь. Сижу, пью вино, — я сделал глоток, — Столько времени писал стихи, но так и не смог поставить в конце последней строфы точку. В последний момент испугался. Струсил.
Котенок смотрел на меня, но во всем мире еще не было придумано прибора чтобы расшифровать этот взгляд.
— Я рисковал жизнью неисчислимое количество раз, иногда меня называли самоубийцей, смертником. Дважды мой корабль сбивали, один раз погиб весь экипаж кроме меня. Но в этом и заключалась моя работа. Война… Это и есть работа для герханца. Когда смерть посмотрела в лицо мне — не просто пилоту, одному из тысяч, а персонально графу Линусу, я понял, что не смогу… В общем, я не смог уйти. Вся славная история ван-Вортов — к чертям. В топку, в вакуум… Хочешь вина?
Он кивнул. Я налил в стакан, протянул ему. Котенок не стал пить, сел на корточки, поставил стакан на колено.
— Смерть — это обычный финал для герханца. Мы не умираем от болезней, Котенок. Старость — не для нас. Мы уходим сами — тогда, когда приходит время. Логгер к виску… и ты падаешь в бесконечный Космос. Все. Но я остался.
— Зачем? Тебя держало что-то тут?
— Не знаю. Может, хотел отомстить самому себе за Элейни. Приковать себя к жизни ржавой цепью, вроде тех, которыми в древности приковывали себя к орудиям обреченные воины. И еще — страх. Я испугался самого себя. И побежал. Трусливо, как бегут с поля боя. Написал рапорт, просьбу о добровольной ссылке как можно дальше. Это было гадкое бегство, Котенок. Я предал свою родину, свой род, своих друзей. Все, что раньше было мне дорого. Просто бежал, потому что ноги в тот момент думали быстрее головы. И в этом не было ничего возвышенного. Только слепая трусость, которая гонит вперед, жалит в спину, бросает в водовороты — только бы уйти, только бы спастись… Я уже говорил, он был из очень известного рода, гораздо более известного, чем ван-Ворты. Но никто из его родственников не вызвал меня на дуэль. Никто не напал — в открытую или метя в спину. И это было тоже позором. Они просто стерли меня, закрыли глаза. Я был недостоин мести. Это позор на Герхане. Возможно, рано или поздно они бы убили меня, так или иначе. Я не боялся этого, но оставаться там уже не мог. Сослал сам себя. Убежал, теряя по пути остатки былой чести. Опозорил себя и весь род. Отец отрекся от меня. Хороший конец карьеры для когда-то блестящего офицера. От этого позора уже не отмоешься. Я навсегда останусь трусом в глазах тех людей, которые меня знали. Я бросил все. Стареющий волк, которому прижгли хвост. Бегущий от себя, от прошлого, от всего того, что могло бы ему напомнить об этом самом прошлом.
Котенок вздохнул. Очень тихо.
— Ты думаешь, зачем я живу, да? — спросил я, мрачно улыбаясь, — Я сам этого не знаю. У меня нет цели. Вообще.
Я просто живу на маяке, один на всей планете, пью как горький пьяница, философствую сам с собой наедине и корчу такой вид, как будто во мне осталось что-то от того графа ван-Ворт, который когда-то жил. Знаешь, когда сжигаешь позолоту, заменить ее уже нечем. Когда видишь себя настоящего — уже поздно скрывать это. Я снял позолоту и увидел, что под ней. Ничего. Трусость. Усталость. Желчь. Я уставший хладнокровный ублюдок, ничуть не более душевный, чем шныряющий у дна реппер. Меня нельзя любить, Котенок. Не повторяй моих ошибок. Не лги сам себе.
