– М-да, не особо впечатляет, честно говоря…
Это Большой Босс. Небось думает: мы заранее договорились. Вот только мы и сами не очень-то понимаем замысел Олега. А зная его как облупленного, я сильно подозреваю: он и сам его не до конца понимает. «Потому что интуиция» – и вперед!
Ну что ж, попробуем.
Потому что интуиция.
– Достаточно. Сокуто-гери – х-хай!
Похоже, все требования сознательно строятся на ударах ногами. Самое больное место Монаха: коренастому сорокадвухлетнему мужичку почему-то всегда снились по ночам лавры высоких «ногастых» киноактеров.
О чем Олег прекрасно знает.
– Нет, мух так отгонять, конечно, можно…
Когда Ленчик хочет, он превращается в удивительную язву. Только случается такое крайне редко.
Например, сейчас.
Краешком глаза кошусь на Ольгу. На лице девушки – недоумение пополам с обидой: «Ну зачем вы над человеком издеваетесь?!» Надо, Оленька, надо! Мы б и рады по-другому – да не выходит.
– Ладно. С этим понятно. – По тону Олега не составляет труда догадаться, что ему понятно.
Монах запыхался, побагровел – и не только от того, что переусердствовал в пинании воздуха, забывая этим самым воздухом дышать, хотя бы время от времени. Неприятно чувствовать себя выставленным на посмешище; еще неприятнее сознавать, что большинство ехидных замечаний вполне справедливо.
Я поначалу тоже таким был… ох и был!
– Гекусай-дай-ката. Первая, по моему счету. Ичи! Ни! Сан!..
Читал где-то: японский язык по произношению близок к русскому. Врут, наверное. Или не врут. Какая разница?… ичи-ни-сан-ши-го, вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика кекоми-сокуто-гери – киа-а-а-ай!..
Это я так, от нервов, пока Монах танцует.
– Вперед не заваливайся. Так… Ш-ши! Го! Р-року! Ниже, ниже стоечку… Вес – на обе ноги. Ш-шичи! Х-хачи! Кю! Дзю! Не торопись…
Монах закончил. Поклонился – коротко, небрежно, словно одолжение сделал! – и остался стоять. Тяжело дыша и стараясь глядеть мимо.
Мимо всех.
– Ну а теперь – дзю-кумитэ. Свободный, так сказать, спарринг. Или устал?
Монах хмуро косится на Олега. Молчит. Он, конечно, не дурак, он прекрасно понимает: тут что-то не так. После сумасшествия последних дней предлагать ему (ему, убийце Дагласа Деджа, ходячему моргу!)…
Нет, молчит.
А мне померещилось: сейчас откажется и сядет.
– Олежа, давай я с ним поработаю.
Ленчик встает, но сэнсей коротко машет ему:
– У тебя рука в лубке. Я сам.
– Может, не надо?.. – Не на шутку встревоженная Ольга делает слабую попытку остановить события. Но все тот же Ленчик оборачивается к ней:
– Ольга, пожалуйста, не вмешивайтесь.
– Зашибу ведь, сэнсей. Ты, знаешь… ты подумай, ладно?! – зло цедит Монах сквозь зубы.
– Если зашибешь, сам к тебе в ученики пойду. – Олег безмятежно смотрит на Монаха, и тот не выдерживает, отводит взгляд. – Димыч, подержи очки.
Пыльные зеркала надо протирать. Но особое очарование в том, чтобы добраться до какого-нибудь старинного зеркала в резной дубовой раме, погребенного на чердаке с незапамятных времен, когда тебя самого, быть может, еще и на свете не было. На свете? На свету? Пыль на таком зеркале лежит толстым мохнатым слоем, и зеркало не отражает ничего. Ты берешь чуть влажную тряпку и начинаешь аккуратно убирать этот серый бархат.
Осторожно!
Не смотри раньше времени!
И вот наконец – в чердачном сумраке неяркий блеск освобожденной глубины. Кусочек другого мира. Ты осторожно заглядываешь туда, за грань. Кого покажет тебе зеркало, за долгие годы молчания разучившееся врать?..
Стоп.
Не сейчас.
Когда Олег оказывается рядом, я выдыхаю ему в ухо:
– Ты что задумал, камикадзе?!
– Нопэрапон, – вот и все, что произносит он в ответ, передавая мне очки.
Деревья были далеко. Очень далеко. За тысячи, миллионы пространств отсюда, на самом краю поляны, они закружились туманным хороводом, отрезая «здесь» от «там».
Время кружиться отказалось наотрез.
Осталось прежним.
О таком хорошо писать, развалясь в кресле и лениво стуча по клавишам (скрипя гусиным пером?..), прихлебывая кофе (двойной? без сахара?!), наугад переодевая героев, будто похмельный костюмер, в пятнистый камуфляж или тряпье давно минувших дней. Растягивать время новехоньким презервативом, превращая секунды в минуты – нет, лучше в часы, лучше в дни, недели! Пускать героя в перемотке ускоренной (а на самом деле не героя – себя, сопливую мечту о неуязвимости, мечту хилого мальчишки, сто раз битого во дворе прыщавыми врагами народа!)… да, героя на ускорение, а врагов, мерзких злыдней, – этих на «паузу», сладострастно причмокивая от предвкушения справедливости…
О, как много можно сотворить со временем, по собственной прихоти расставляя на доске чудо-шашки, сплошь белые и пушистые… шашки наголо!
Не знаю.
Не пробовал.
Хвала моему плохому зрению! Хвала стулу, подсунутому одним сукиным сыном на татами, когда некий молоденький придурок (узнаете? а в профиль?!) летел через другого молоденького придурка головой вперед, потешая весь зал! Трижды хвала, ибо с тех пор близорукие глаза разучились шарить по сторонам, рыская глупыми щенятами; а там, ближе, они и вовсе-то не понадобятся в обычном, обыденном смысле. Взгляд размазывается, теряя резкость, отказываясь видеть в упор даже Монаха метрах в трех от меня – так, сизое пятно с руками-ногами, и от пятна веет опасностью и страхом.
Для опасности далековато, для страха в самый раз.
Чей это страх: мой? его? людей, молчаливо сгрудившихся у подстилки с забытой едой?
Не знаю.
Зато я знаю, чем закончится история несчастного японца, на свою беду встретившего нопэрапон. Дело за малым: вернуться домой, переговорить с Димычем, отсекая лишнее, и уехать… уехать… Дело за малым.
Вот он, малый, стоит напротив, по колено в опасности и страхе.
Горе тем, кто соблазнит малых сих!.. Горе! Это не Володька Монахов, это мишень с мордой лживого тигра в центре, это воплощенный лозунг: «Ваша задача – выжить!» Ложь?.. Нет, здесь и сейчас – правда! Мы выживем, Монах, мы, честное слово, выживем, только для этого придется потерпеть, стиснув зубы, и тебе, и мне… обоим.
Концентрические круги плывут, съедая тигриную морду… тигр, о тигр, светло горящий!..
Мишень превращается в зеркало.
Одинокая луна отражается в сотнях потоков; свет луны не разделен на множество призраков, это рябь на воде искажает сияние, дробя его на осколки. Убери воду – свет останется; ручей, озеро или крохотная лужица – свет останется, останется и отражение.
