Последнее сейчас очень бы не помешало монаху.
Туго перебинтовав плечо, он принялся шарить руками вокруг себя.
Заливистое тявканье лисьей своры заставило монаха вздрогнуть, но тут же он пересилил себя и вновь принялся за поиски.
Камень.
Грубо обтесанный, с полукруглым верхом, с выбитыми знаками, сбоку обломан, выщерблен… надгробие.
Еще одно.
Заброшенное кладбище.
Лисы тявкали уже совсем близко – словно смеялись.
Монах провел ладонью по земле, собрал пригоршню камешков и прикрыл глаза, чтобы неверное свечение гнилушек не морочило, не обманывало…
Слева.
Камешек прошуршал в кустах – и немедленно раздался обиженный скулеж, сопровождавшийся звуками бегства.
Когда ладонь монаха опустела, лисы тявкали и скулили довольно-таки далеко.
Грустная богиня Чанъэ преисполнилась любопытства, и насмерть перепуганный месяц решился высунуть один рог.
У ног монаха, весь обсыпанный лунной пылью, лежал человек без возраста.
В его распахнутых глазах отражался Хладный Дворец.
Высокие скулы, набрякшие веки, ямочка на подбородке… седые то ли от месяца, то ли от жизни волосы, возникающие и тут же пропадающие морщины, запавшие щеки… Тело вздрагивает, временами выгибается дугой, опадает, пальцы скребут мох…
– Ко… – шевельнулся рот человека без возраста, словно темница, в глубине которой мучительно ворочается распухший язык-узник. – Котомку…
Было видно, каких усилий ему это стоило.
Монах кивнул и начал озираться по сторонам. Месяц услужливо подсветил, и котомка вскоре нашлась – совсем неподалеку. Доставая из нее мешочек с иглами и крохотные коробочки с пилюлями и мазями, монах на миг остановился, угловатое лицо его, словно вырубленное из цельного куска дерева, дрогнуло, исказилось… и стало прежним. Вернувшись к человеку без возраста, монах присел рядом на корточки и стал ждать.
Потом повертел в руках коробочку, извлек одну пилюлю; подумал, извлек вторую и третью.
Еще подумал.
Лизнул, покрутил в пальцах… едва заметно поджал губы.
И затолкнул пилюли, одну за другой, в рот человеку без возраста.
– Иглы! – неожиданно громко выкрикнул человек, дергаясь как припадочный. – И… глы!..
Достав из мешочка иглы – не обычные, длинные, а коротенькие, чуть меньше палочек для еды, с колечками на тупом конце, монах внимательно поглядел на человека без возраста.
Попробовал притронуться иглой к сгибу локтя.
Остановился.
Рука человека без возраста скребла по земле, обдирая ногти, – словно чего-то требовала.
Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.
Меняющееся лицо человека без возраста отвердело, подобно надгробию на заброшенном кладбище, изъеденному ветрами и временем, но еще непоколебимому; и рука с иглой медленно двинулась к лицу-надгробью.
Так, должно быть, ползет собака с перебитым хребтом.
И игла вонзилась точно под нижнее веко: на треть!.. Нет, показалось – едва на одну пятую.
Монах вложил в руку вторую иглу.
Спустя вечность, полную боли и муки, острие до середины погрузилось под левую грудь.
В сердце.
Третья игла.
Четвертая.
Восьмая.
Когда дыхание человека без возраста стало ровным, а тело перестало дергаться, монах осторожно извлек иглы, снова долго их рассматривал, еле заметно качая головой; наконец собрал все в котомку и закинул ее за спину.
Еще постоял.
Потом взвалил человека без возраста на плечи и, шатаясь, побрел в темноту.
Вслед обиженно тявкали лисицы.
На рассвете они вышли к полуразвалившейся хибаре, от которой была видна почтовая станция.
Монах уложил человека без возраста в углу развалюхи, пощупал пульс и только потом позволил себе потерять сознание.
Редкий косой дождь время от времени прохлестывал сквозь рваную крышу, трепетными касаниями оглаживая воспаленное лицо, роняя каплю-другую в пересохший провал рта, рассказывая о невозможном…
Змееныш и сам понимал, что этого не может быть.
Не может быть дождя, не может быть рваной крыши, чудом удерживающейся на покосившихся стропилах; не может быть лица, рта…
Жизни быть не может.
И все-таки жизнь была.
Потому что лазутчики жизни – это те, кто возвращается; а жизнь ведь тоже иногда благоволит к своим змеенышам.
У Цая даже хватило сил мысленно обругать себя за доверчивость. Ведь сотню раз слышал:
«…достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет – обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет – способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет…»
И еще слышал:
«…собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится – значит, не судьба!»
И всегда добавлялось: противостоять оборотню в силах лишь высоконравственные мужи и целомудренные женщины.
Змееныш улыбнулся от мыслей о собственных нравственности и целомудрии и невольно застонал. Три плотины воздвиг он на пути половодья разбушевавшейся «ци», которую Святая Сестрица сосала из него, как из юноши, – и все три были снесены потопом. Хвала Баню…
Лазутчик застонал снова – почти неслышно. Мешочек с иглами, пилюли яньчунь-дань, его нынешняя внешность, какой бы она ни стала… тут рассказом о господине Тайбо не отделаешься! Бань не то что не глуп – он изрядно умен, и если в душе монаха крылись подозрения по поводу обманчивой невинности инока, то сейчас они переросли в уверенность.
Интересно, монах сам станет пытать лазутчика или доставит беспомощного Цая в Столицу и только там отдаст приказ палачам тайной канцелярии?
Пыток Змееныш не боялся.
Он просто знал, что в руках опытного мастера заплечных дел говорят все – трусы, храбрецы, герои, мокрицы… все.
Поэтому лазутчики умирают перед входом в пыточную.
Змееныш попытался заворочаться.
Нет.
Сейчас он был беспомощней младенца – тот хоть кричать в силах…
Снаружи послышался шум, топот не одного десятка ног, громыхание доспехов и оружия. Дождевая капля упала на лоб Змееныша, и он замер от обжигающе острого прикосновения, понимая: это, пожалуй, последнее ощущение, которым ему дозволено наслаждаться. Все дальнейшее было известно до мельчайших подробностей – вызванный преподобным Банем караул свяжет лазутчика и доставит в Бэйцзин для подробного разговора, но они не будут везти его с кляпом во рту. Не так уж трудно заставить себя откусить язык, и кровотечение забьет гортань лучше любого кляпа – а там уж удушье не заставит себя ждать.
