— Да, страшно мне было, особенно поначалу, — начала она свой рассказ, — и весь мир светлый ко мне темной стороной обернулся. Как шла я, куда — за любимым, коему и показаться-то нельзя было, иль судьбе навстречу — и не ведала! Вот о жряке рассказала, о старике злом с могильника, об упырях безмозглых… Но не то самое страшное было. Не могла я человеку живому не то что слова молвить, подойти близко нельзя было. Что звери лесные? Медведь обнюхал, мертвечину почуял, да отвернулся! Но ведь человек один не может, ему другие люди нужны. А я чувствовала себя живой, но мертва была. И к людям хода нет, и в Кощный мир не попала…
— Но теперь все позади! — напомнил полянице Рахта.
— Позади-то позади, да все это при мне на всю жизнь останется, такое не забыть-позабыть, помнить буду до дня последнего, а может — и дале…
— Да, — только и протянул богатырь.
— Все и всё против меня были, и люди, и чудища, и мир сам Навий на меня как на чужую смотрел, я это кожей чуяла! И поддержать, опереться не на кого было…
— А я? — удивился Рахта.
— Коли б я сразу тебе такой мертвой показалась, ты б меня принял…
— Нет, принял бы и такую!
— Нет, так не бывает…
— Принял бы, принял, — вдруг вмешался Сухмат, — он так потом бегал, искал тебя, когда ты в лесу пропала… — и богатырь умолк, запоздало поняв, что это разговор между влюбленными, а третий здесь лишний.
— Я тогда, очнувшись, сразу поняла, что мертва, — голос Полины был глуховат, — поняла, что среди живых мне не место… И ушла! Куда глаза глядят…
— Воцарилось молчание. Которое было нарушено неожиданным вопросом Сухмата.
— А как ты вдруг вся в железе оказалась? Это ведь с того витязя иноземного?
— Да, расскажи, — попросили все.
— Я все думала и думала, как быть? Ведь нельзя же было показаться никому из людей в том страшном облике… Душа звала меня вслед за любимым, но если скакать лишь ночью, когда не видно твоего лица, то немудрено и потерять след. А остаться на месте, не видеть, не чувствовать Рахту, пусть издали, но каждый день — это было хуже смерти. Скрыть лицо? А руки? А ноги? Но счастье, если только можно это назвать счастьем, чуть улыбнулось мне. Едва я увидела того странного мертвого витязя с далеких земель, мертвое тело которого было с ног до головы покрыто железом — так сразу поняла — вот решение!
— А тебе не было страшно? — спросил Нойдак, — Ведь рыцарь был заколдован!
— Да, точно, мы сами видали! — кивнул Сухмат.
— Чего ж мне-то бояться? — горько усмехнулась мертвая девушка, — Хотя, по правде говоря, я до сих пор ощущаю себя живой!
— Да, ощутить себя мертвой сложно, — согласился Сухмат. Рахта в разговор не вмешивался, лишь несколько тревожно переводил взгляд с побратима на любимую.
— Я быстро изгнала свой страх, — продолжила рассказ поляница, — и попыталась снять странные доспехи с погибшего. Начала с шелома. Странный шлем, как ведро какое-то…
— Вот-вот, — подхватил мысль Сухмат, — у всех нормальных воинов шелом покатый, сделан так, чтобы меч али секира с него бы соскальзывал, а этот — глупый шелом — все удары его будут!
— Зато такой шелом проще сделать, — не выдержал молчания Рахта. Тема вооружения могла завести наших богатырей даже в таких случаях…
— Ковали, стало быть, плохие в тех краях, — заключил Сухмат.
— Ковали, быть может, и плохие, зато колдуны там отменные! — перебила мужчин Полина.
— Так витязь был заколдован?
— И еще как! — воскликнула поляница, даже руками взмахнув, — Счастье селян, что не трогали того мертвого юношу!
— Мудрая старуха подсказала! — подал голос Нойдак. Как ни странно, а он был в курсе, впрочем, что тут странного — его дело ведунье…
— Юноша? А я думал — муж… — удивился Сухмат.
— Так усов не было, — напомнил Рахта.
— Я, признаться, не приглядывался, — пожал плечами Сухмат, — да и не все ли равно.
— Тебе, богатырь, мож и все равно, — рассердилась девушка, — а мне того добра молодца до сих пор жалко, да после того, как все про несчастную его судьбинушку прознала…
— Расскажи, расскажи!
— Все по порядку, — покачала головой Полина, — коли слушать хотите, то не перебивайте!
Богатыри и Нойдак, как сговорившись, чинно расселись вокруг Полины, а Сухмат даже шутливо «запер» свой рот на «замок» из пальцев. Удивительно, наши герои уже практически забыли, что перед ними сидит ожившая мертвлячка, существо, которым можно испугать не только малых детушек! А они сидели, слушали и переживали…
— Как только стащила я шелом с головы той мертвой, как начали бить в руки мои, когда-то белые, молнии злые, черные, смертоносные. Но дважды не умереть! Даже и не больно мне было, мертвенькой… Как кончились все молнии, затихло вроде все, начала я брони с тела снимать. Застежки незнакомые, хитрые, но я разобралась, как и что…
Только нагрудные железа рассупонились, вдруг слетает из-под них чудище невиданное. Я о таких даже и в сказках не слыхивала! Тело как у ящерицы, длинно да чешуйчато, да крылья за спиной, а морда здорова да зубаста. Глаза кровью багровой налиты, так и горят… Бросилось на меня чудо-юдо, норовит в горло зубами кривыми вцепиться! Этак, думаю, так и последние остатки красоты девичьей растеряешь, коли личико мне покусает! Ну, я кулаком ему по мордасам, по мордасам! Видать, так его еще никто не бивал, народ, видать, хлипкий в тех далеких краях… Повыбивала я тому зубастому-крыластому зубья многие, а он — еще и когтями царапаться надумал! Вот уж чего ненавижу… Я и кошек от того не люблю, что царапаются, а тут — выродок иноземный вконец обнаглел, младую деву оцарапал. Сгребла я того крыластого, да шею ему и свернула! Как хрустнула шейка его хлипкая, так и царапаться перестал, сдох, стало быть, уродина! Так, что б другим неповадно было! Отшвырнула я от себя выродка, смотрю — а хвост-то его, длинный-предлинный, оказывается, вокруг горла у мертвого витязя обвивается. Задушил, стало быть, его хвостом-то! Разорвала я те путы, из хвоста чудища получившиеся, да горло мертвому молодцу стягивавшие. А мертвец-то тут возьми да вздохни. Потом глаза открыл, на меня посмотрел, начал слова какие-то лепетать, да видно — немец он был, не славянского корня, ничего я так и не поняла. Потом посмотрел мертвец на руки свои сгнившие, увидел отражение в доспехах лика своего неживого, да вдруг — горько расплакался! Ну, я ему и говорю, что же ты, мол, такой большой, а плачешь, как дитя малое. Сначала не понял он, а потом догадался, что я его стыжу, слезы с лица утер да горделивый вид принял, мужу подобающий… А потом — снова сник, да мне в глаза взглянул этак робко. И тут поняла я, что можем мы с ним так вот, взглядами, переговариваться. И рассказала я ему первая, кто да откуда, да как умерла, да почему в Навий мир не сошла… Смотрю — пожалел он меня, снова слезы на глазах у недоросля этого появились. Ну, я ему говорю — взглядом, само собой… Расскажи, мол, как попал в такую переделку? Он и рассказал…
