Засыпав человека пылью, каид придержал бьющего копытом коня. Тот недовольно крутился, взбивая рыхлую землю, и грыз мундштук, пуская по уздечке слюни. Нищий, еще довольно молодой, кстати, все еще стоял на коленях. Опасливо подняв голову, он поглядел на качающееся над ним шипастое стремя.
— Эй, ты! Давно здесь сидишь? — осведомился каид, разворачивая коня к сжавшемуся на коврике оборванцу.
Коврик был вытерт до ниток и изрядно поблек под солнцем.
— Со вчерашнего вечера, о господин — да будет милостив к тебе Всевышний! — смиренно покивал бритой головой нищий.
— Тогда ты должен был видеть всех, кто проезжал мимо, о правоверный! — важно сказал каид, поднимая вверх палец.
— Да, господин — да умножит твои года Всевышний и да пошлет тебе свои милости и умножит твое имущество!
— Ты видел отряд сумеречников верхами, числом с десяток или около того? А может, ты видел вооруженных верховых такой численности?
— А как же, видел, господин!
— Когда? — каид аж привстал на стременах.
— Да сейчас вот и вижу! — удивленно сообщил голодранец.
— Тьфу на тебя, шайтан! — заорал каид и замахнулся плетью.
Нищий скакнул со своего коврика в сторону, уворачиваясь от удара.
Плюнув под стремя, каид раздумал бить туповатого, но правоверного ашшарита.
Побирушка на всякий случай отполз подальше от молитвенного коврика, продолжая испуганно коситься на плеть.
— Поклянись именем Всевышнего, что говоришь правду, — устало отмахнулся рукой каид.
— Клянусь именем Всевышнего, что не видел никаких сумеречников с тех пор, как сижу на этом месте, — с готовностью выпалил побирушка — и ткнул грязным пальцем в пыль перед собой.
— Возвращаемся в Харат, — устало сказал каид, натягивая поводья.
Найти сумеречников они захотели, еще чего. Да они, небось, в птиц или во что похуже оборотились и давно смылись, шайтановы отродья. Да и не сказать, чтобы каиду особо хотелось встретиться с отрядом, оставившим от гвардейского десятка и дюжины вооруженных гулямов обгоревшие кости в оплавившемся железе.
Наблюдая поднятое копытами облако пыли, айяр улыбался.
Заслышав за спиной скрип дверей, он обернулся:
— Ну, что скажешь, самийа?
Золотистое существо мягко ступило за порог:
— Ты меня удивил, человечек.
Высокие скулы поехали еще выше — в широкой улыбке, приподнимающей и острые уши, и уголки по-кошачьему удлиненных глаз.
— Держи.
В длинных смуглых пальцах перекатывался, как у заправского фокусника, ашрафи. Блеснул и соскочил к айяру в ладонь.
Пряча золотой в кошель у пояса, человек зевнул, потягиваясь:
— А я знал, что ты согласишься.
— Почему? — поднял брови сумеречник.
И уселся на свободное место на коврике.
— А я про вас много сказок слышал — и во всех сказках вы страсть какие любопытные. Через это любопытство и прогораете, — и айяр снова блаженно потянулся, чуть не заехав рукой по вовремя пригнувшейся золотоволосой голове.
— Ашшариты рассказывают про нас сказки? — косясь на возвращающуюся над его затылком руку, поинтересовался лаонец.
— Насчет всех ашшаритов не знаю, но вот мое племя, кальб, рассказывает точно, — сказал айяр.
И встал, отряхивая с колен пыль.
— Ты бедуин?
— Ага…
— Куда собираешься теперь? Свои навряд ли тебе обрадуются — после того, как ты заработал золотой…
Бедуин беспечно пожал плечами:
— Обратно в пустыню. Я скопил достаточно, чтобы жениться и купить коней и верблюдов. А вы куда пойдете? Искать будут — найдут, кто-нибудь да выдаст…
— Не будут, — усмехнулся сумеречник.
— Да ладно?
— Не будут. Вам скоро станет не до того, чтобы гоняться по дорогам за какими-то сумеречниками.
— Эй, — бедуин плюхнулся обратно на коврик. — Ты меня подначиваешь! Ну ладно, выиграл — теперь я любопытный. Что такого должно случиться, что вас не будут искать?
Острые уши, торчащие из огненно-золотых кудряшек, снова поехали наверх — самийа улыбнулся. И сказал:
— В этом саду остановился на ночь гонец барида — думал, доберется до Харата к вечеру, да конь подвел. Пришлось оставаться ночевать.
— Что-то они разъездились, эти гонцы барида… — покосился на сумеречника айяр.
— Вот-вот, — вежливо подтвердил самийа. — А поскольку мы, сумеречники, действительно крайне любопытные существа, то мы залезли к нему в сумку. И прочитали фирман, который он везет.
— Ну?.. — выдохнул айяр.
— Там написано, что со следующей пятницы в вашем храме нужно будет объявлять наследником не нынешнего правителя Хорасана, а сына халифа, Мусу. И что к Нишапуру уже движется тридцать тысяч войска по командованием Али ибн Исы, с приказом занять город и сместить наместника Хорасана. Они уже под Реем.
— Изменили хутбу… — ошалело пробормотал айяр, почесывая бритый затылок. — Аль-Мамун больше не престолонаследник… Тридцать тысяч — ничего себе… Что же будет-то теперь, а?..
Золотые глазищи прищурились:
— Я знаю о твоей стране очень мало, человек. Но даже того, что я знаю, достаточно, чтобы понять — будет война. Причем большая. Я не очень много знаю об аль-Мамуне, но если он не сумасшедший, то так просто не сдастся.
— Еще бы он сдался… — пробормотал айяр.
И вдруг охнул:
— Шайтан… Ой шайтан… А нерегиль-то, выходит, так в Харате и останется… Не успели они, выходит, в столицу его вывезти…
И, нахмурившись, решился:
— Ну, все, теперь я точно направляюсь в пустыню. Я про нерегиля много всяких историй слышал, и ни в одну из таких историй я попасть не желаю.
Проговорив это, бедуин вдруг уставился на сумеречника. И просиял:
— Слушай! Вам же все равно идти некуда! Поехали со мной! Пустыня большая, и уж там-то тебя найти, если сам объявиться не пожелаешь, точно невозможно! А я поручусь за вас перед племенем! А? Гостями будете! Когда такие времена, вместе путешествовать безопаснее!
Самийа долго смотрел на его обрадованное лицо, не мигая. Наконец, длинные ресницы на мгновение схлопнулись:
— Хм… Пустыня… А почему бы и нет?
И подал узкую ладонь с длинными пальцами:
— По рукам.
аль-каср Харата,
пятница
Откуда-то сверху доносилось чириканье. В круглой башенной комнате было несколько бойниц, и воробьи прыгали в скошенных пятнах солнечного света. Обычно они слетали и сюда, вниз — прямо сквозь редкие прутья решетки, закрывавшей отверстие ямы. Ближе к вечеру верхняя часть стены колодца освещалась, и в теплом, рассеченном черными полосами сиянии клубилась пыль и хлопали крылья. На остававшемся в тени дне воробьи прыгали между соломин и клевали крошки.
