По выкрикам, которыми обменивались нападавшие, было ясно, что они не из здешних мест. И только Дивина сразу услышала, что их выговор тот же, что у Ледича. Это были гости из-за смолянских рубежей, из-за Днепра, по которому проходила граница владений смолянского и полотеского князей.
И она настолько быстро догадалась, что означает ночное нападение, что даже почти не успела удивиться. Первым делом ей вспомнился рассказ веселого Рогни. Может быть, в Смолянске правит женщина, но ее брат не намерен спускать обиды…
Она ждала, что их тоже поведут во двор, но через некоторое время связанных парней стали загонять обратно, а с ними и других окрестных жителей, кто на гулянии не был. Появились молодая Коротеиха, Каталец с разбитыми губами и окровавленной бородой, его жена и с ней невестка, жена брата Перекроя, потом мужчины, все растрепанные, разгоряченные выпивкой и дракой, в испачканных кровью и разорванных праздничных рубахах. Иные были связаны собственными же нарядными поясами – то ли у смолян не хватило веревок, то ли те оказались недостаточно прочны. Всех скопом загоняли в беседу, так что скоро здесь уже было не продохнуть, и в голове звенело от криков, стонов, брани и женского плача. Раненых усадили и уложили, но даже на полу всем не хватало места. Дверь закрыли и подперли, и, судя по звукам из сеней, там остались сторожа. Пленники льнули к окнам, но в ночной темноте увидеть ничего не получалось. Единственное, что разглядели, – отсвет пожара где-то справа, который заставил еще громче заплакать и запричитать тех, чьи дворы стояли по той стороне.
Время тянулось, но было совершенно не ясно, много ли его прошло или мало. То казалось, что уже вот-вот рассвет, а то – что еще не настала полночь. Придя немного в себя, многие согласились с тем, что это обиженный воевода с Черной мстит за перехваченную дичь и за обидные слова. Мужчины спорили, ворвется ли он в городок, сумеет ли воевода одолеть злодеев и освободить пленных. Всем хотелось верить, что из этого заточения их выпустят уже свои.
Но напрасно. Когда дверь наконец отперли, при свете факелов в сенях блестели все те же шлемы и виднелись чужие враждебные лица.
– Выходи! – Один из смолян сделал знак древком копья.
Женщины опять запричитали. У мужчин при выходе проверяли руки, крепко ли связаны.
Их вывели со двора, и тут стало ясно, что смоляне готовятся уходить восвояси. Вереницей стояли сани и волокушы, набитые разным добром: мешки с зерном нового урожая, бочонки меда и прочие съестные припасы, меха и шкуры, домашняя утварь, что поценнее. Стадо, собранное со всех дворов, уже угнали вперед. Женщины подняли горестный крик при виде своих собственных ларей с приданым, уложенных как попало в чужие сани; даже мужчины не сдержались, поняв, что весь урожай, добытый тяжким трудом всего года, все, что было припасено до весны, увозят, обрекая их на голодную смерть! Они даже не сразу сообразили, что их самих тоже уводят и что, если никто не поможет, им никогда в жизни больше не увидеть Радогоща, тынов с горшками на кольях и немного покосившихся родных ворот с громовыми знаками в затейливой дедовой резьбе. Все знали, что пленные, взятые в межкняжеских и межплеменных распрях, навек исчезают на волжском торговом пути, чтобы кончить свой рабский век на далекой жаркой чужбине. Но невозможно было поверить, что и твой собственный путь туда начинается прямо сейчас, в день празднования Морозов, от родного двора. И почему? За что?
Пленников погнали вслед за стадом, им приходилось огибать сани и волокуши. Позади вели еще одну такую же толпу, оттуда тоже слышались крики и плач. Смоляне отобрали только молодежь, парней, девушек, молодых мужчин и женщин, от которых был толк в хозяйстве. Остальных просто заперли в избах и во дворах. Пленники слышали плач из-за тынов, и среди беспорядочных выкриков можно было разобрать обрывки причитаний по мертвым.
И не последним бедствием был густой душный дым, из-за которого трудно было разглядеть дорогу. Как куча соломы, горел Прибыденов двор, уже занялась баня его соседа Вишени, дымились крыши избы и хлева, где отсыревшая под снегом солома мало-помалу сдавалась наступающему жару. Смолянам, конечно, и дела нет, что если пожар не остановить, то выгорит все!
Но вот их завели в лес, дым остался позади. Стал пробирать холод. Многие из пленных даже не были толком одеты и оказались в зимнем лесу в том же, в чем сидели за праздничным столом. Дивина тоже была с непокрытой головой. Свой полушубок она успела выхватить из кучи в углу, когда их выводили, а платок куда-то завалился, и никто, конечно, не собирался ждать, пока она его найдет. Подружки вокруг нее плакали, вытирая носы рукавами.
Мимо них проехали шагом несколько кметей. Узкая лесная дорога была так плотно забита санями и пленными, что им приходилось объезжать по самой опушке, и от факелов в поднятых руках трещала сосновая хвоя. Один из смолян окидывал добычу таким горделивым собственническим взглядом, что Дивина сразу подумала: должно быть, это хозяин. Вожак всей этой волчьей стаи, брат княгини… Как его зовут, она не вспомнила, но воевода показался ей совсем молодым. Лицо у него было самолюбивое и заносчивое. Проезжая мимо них, он сделал знак одному из кметей, и тот протянул руку с факелом, освещая лица девушек. Воевода усмехнулся и что-то сказал едущему рядом кметю. Дивина отвернулась. Вероятность того, что ее и Гречихину дочь Ярочку – на них обеих взгляд воеводы остановился с особенным интересом – оставят в хозяйстве этого самодовольного красавца, не слишком утешила.
Но есть же еще воевода Воротисвет. И князь Столпомер, в конце концов! Городок пришельцы не взяли, иначе где-то здесь были бы и воеводские люди, видимо, разграбили только открытую часть под горой. А если воевода жив, то он может послать за помощью в Оболянск, в Витьбеск[44] или даже в сам Полотеск, раздобыть войско и настичь захватчиков еще по пути. С полоном и грузом награбленного они долго будут пробираться через лес! Возможно, их успеют догнать и освободить.
Пошел снег. Теперь обоз двигался совсем медленно, почти на ощупь пробираясь через лесную темноту, сквозь муть снегопада. Люди осторожно делали шаг за шагом, ибо свет редких факелов не помогал увидеть заснеженный куст или промерзший сосновый ствол раньше, чем человек на него натыкался. Смоляне покрикивали, даже кололи древками копий, но и сами не видели дороги.
– До утра бы уж подождали, нечисть, нави полуночные, чтоб их кикимора заела! – бормотал рядом с Дивиной Вишеня.
– Побоялись до утра ждать! – тихо отвечал ему Коротей, осторожно косясь на ближайшего кметя, не слышит ли. – Знать, погони опасаются. И то хорошо. Куда нам торопиться-то, сосед, ты не слишком там шагай! До самого Днепра, что ли, побыстрее добежать хочешь? С нашими бабами далеко не убежишь, и нам спешить некуда. Глядишь, еще и догонят…
