– Джейн с утра упросила Падрэга сходить в лавку за кислыми леденцами… Вы на полчаса от силы разминулись! – всплеснула она руками огорчённо.
– Ничего, – ответил Киллиан, присаживаясь на лавку. – Я больше хотел поговорить не с ней, а с тобой. Скажи, Шона, ведь правда, что ты была со мной, когда… когда Айвор впервые появился?
Улыбка её увяла.
– Ты ведь не сердишься? – сипло спросила Шона. Он качнул головой. – И долгов с тебя фейри не требуют? Ох, столько лет прошло, а мне до сих пор вспоминать боязно и стыдно. Хоть если поразмыслить, то виновата я не больше других… Мы-то думали, что он тогда уже успокоился, а он, злодей, опять за своё принялся.
Киллиан нахмурился, ничего не понимая:
– Кто? Айвор? Нет, он, конечно, не подарок, но чтобы называть его злодеем …
От неожиданности Шона моргнула раз, другой – и рассмеялась, точно страх её наконец отпустил.
– Нет, не о твоём спасителе разговор. Это всё речной топитель, ракушник. Тот, что тебя в омут утащил.
И она рассказала историю, которую Киллиан вроде и помнил, но такими отрывками, что из правды они за годы обратились то ли в сказку, то ли в ложь.
Не со всеми фейри обитатели Ан-Айригни жили в мире и согласии. Полвека назад в Бойле и его притоках завёлся убийца, охотник на детей. Поняли это не сразу: мальчики и девочки пропадали нечасто, раз в полтора-два года, и чаще у заезжих – цыган, торговцев, путешественников. О правде стали догадываться, когда приходской священник, отец Фехин, возвращался уже за полночь из соседней деревни и увидел, что на берегу реки сидит чудище. На келпи оно походило мало. Кто-то утверждал, что это зловредный марул заплыл аж из моря, кто-то грешил на лламхигин-и-дур, пожирателя овец. Однако отец Фехин, посоветовавшись со знающими людьми, решил, что ни тот, ни другой монстр тут ни при чём. Марул напоминал огромную рыбу с огненным гребнем и с выпученными глазами во всю голову, он любил простор, пением своим вызывал штормы и губил моряков. Лламхигин-и-дур, отвратительные крылатые жабы с длинными хвостами, чаще пугали рыбаков, вторгающихся в их владения – рвали сети, рыбу распугивали. И если кого убивали, то тех, кто сам зашёл в реку, например, на овец во время водопоя; некоторые особо гадкие твари испускали вопли, от которых человек цепенел и сам падал в воду, но душераздирающих криков никто не слышал.
Значит, делал вывод отец Фехин, безобразничает кто-то другой.
И так бы и оставались деревенские в неведении, если б не один странник. Появился он после заката – высокий мужчина с благородным лицом, хоть далеко не старик, а уже седой как лунь. Поначалу взял в пабе пинту эля и сел в углу, подальше от всех… Но потом услышал, как оплакивает сапожник пропавшую дочку и ругательски ругает неведомого речного убийцу, – и отстранённость как рукой сняло. Мужчина перебрался за общий стол, представился Валентином и сказал, что весьма искусен во вразумлении кровожадных фейри. Сперва ему не поверили, а он возьми да и обернись лисом! Тогда взял слово отец Фехин, которому к тому времени стукнуло ни много ни мало девяносто лет. Он поведал гостю историю целиком и проводил его на берег Бойла. Валентин побродил туда-сюда, похмурился, а потом как снял с пояса серебряный кнут да как вытянул реку от берега до берега!
Тут-то злодей и выскочил.
Оказалось, что в округе лютовал ракушечник. Обычно его собратья могут человека к воде заманить, обрызгать, подразнить, но этот, видно, попробовал детской крови и обезумел. Те, кто был свидетелем, сказывали, что Валентин знатно отходил его кнутом и повелел больше людей не трогать, иначе, мол, не избежать ракушечнику лютой смерти. Тот зарёкся больше никого не топить, более того, похищенную девчонку вернул живёхонькой.
Ан-Айригни три дня гуляла, гудела; Валентин потихоньку ушёл, ни с кем не прощаясь и никакой награды не попросив.
– Пять лет ракушечника не видали. Потому-то я и решила, что он уплыл подальше, – вздохнула Шона, повинившись. Лицо у неё сделалось старое. – Ты, верно, и не помнишь, но я тогда была на сносях, Падрэгову младшую сестрёнку поджидала. И вздумалось мне с утра сходить в гости к бабке Блэнид, чтобы она меня поучила, как делать обережную вышивку для дитяти. Пришла я к вам на рассвете, но слово за слово, то да сё… Только к полудню засобиралась домой. Добрая Блэнид собрала мне гостинцев, а тебя дала в провожатые, и не было б беды, если бы мы пошли по прямой дороге.
Киллиану уже не надо было слушать окончание истории – он и так всё понял.
– Но ты завернула к тису.
– Завернула, – подтвердила Шона. – Сама положила у корней бусы, тебе велела зерно рассыпать. А потом меня что-то сморило солнцем. Я прилегла на холме, чуть повыше, среди тимьяна, ты вроде подле играл – собирал цветы для матушки, потом, видно, к реке спустился… И вдруг я очнулась от перезвона ракушек и крика. Подскочила, оглядываюсь… И охнуть не успела, как ракушечник схватил тебя и утащил в омут. У меня аж свет в глазах померк. Как закричу: «На помощь, кто-нибудь! Кто слышит, тот и приди!»
Сердце забилось чаще за частоколом рёбер, точно стало рваться наружу.
– Тогда Айвор и появился?
– Шагнул прямо из тисового ствола. – Шона подперла щёку рукою. – Красивый такой, что глазам больно: весь в зелёных шелках, увенчанный короной из серебряных листьев, но босой. И такое от него исходило сияние, что мне сразу полегчало. А он положил мне руку на лоб и говорит: «Ни о чём не волнуйся, Шона, я его верну». Потом добавил: «А дочку назовёшь Эованн, маленькой тисовой веточкой». Ноги у меня совсем ослабли и голова закружилась, а когда я сумела спуститься к омуту, то ты уже сидел на берегу, невредим, целёхонек, а Тисовый господин тебя расспрашивал…
– …кто я таков, богаты ли мои родители и не дадут ли они ему кров в благодарность за спасение сына, – улыбнулся Киллиан, вспоминая. – А ракушник с тех пор пропал насовсем, раз я о нём ни разу не слышал. Спасибо, Шона, за рассказ. С сестрой я потом повидаюсь, а сейчас, пожалуй, пойду.
Она даже останавливать его не стала; и дед Уилан, который как раз из подвала вернулся с кувшином эля, тоже – видимо, всё было написано на лице.
«Он меня спас, – перепуганной птицей колотилась мысль в висках. – Айвор спас меня, но какой-то страшной ценой».
Киллиан догадывался уже, какой – по изменившемуся цвету глаз, по биению сердца, по тому, что несносный фейри из любой дали мог его расслышать. Догадывался – но проговорить боялся. Ноги сами несли его – мимо мельницы, через мост, вдоль реки, на привольные луга, где высился холм, а под ним разливался приток Бойла бездонным омутом, и склонялся над водою старый тис.
…Песня яблони оказалась правдивой.
Высохли корни у тиса или истощились его силы – кто знает. Но ни единой алой ягоды не виднелось в кроне, а многие ветки оголились, помертвели. Ствол почернел и раскололся надвое, а сердцевина рассыпалась трухой. Огромное дерево походило нынче не на зелёный дворец, а на разверстую могилу, которая только и ждала единственного своего постояльца.
Сердце не просто болело уже – обратилось сплошной, неизбывной мукой.
– Будь что будет, – пробормотал Киллиан, запуская руку в карман. – Даже если оно отравлено – будь что будет.
Он достал яблоко, на мгновение прижался губами к нагретой и словно бы пульсирующей кожице – и надкусил его.
Сок оказался горьким, как дёготь, как правда, как смерть.
Киллиан вспомнил.
…У матушки завтра именины. У неё много всяких цветов в саду, но вот синих нет – как небо, как её весёлые глаза. И пока рыжая нескладная Шона дремлет на холме, подложив руку под голову, Киллиан ищет.
Вот жёлтая купальница – красивая, но вянет быстро, да и цвет не тот. Бело-розовая очанка, красно-бурый офрис, пурпурные стрелы наперстянки, излюбленного цветка фейри, которые из нежных её лепестков шьют себе перчатки… Всё не то, неправильное. Колокольчик вроде и похож, но на просвет он лиловый – такого неба не бывает…
И тут глаз выхватывает ниже по склону ярко-синюю куртинку. А потом раз – и она исчезает.
