— Кончай свои цитаты и шарады, — жестко окоротила ее Алкиона. — Властью этого кольца, выкованного на континенте, которого больше уже нет, задолго до того, как поднялась Тысяча Племен, я повелеваю: проясни свой разум и говори со мной простыми словами.
Веки старухи слегка затрепетали и приподнялись; глаза, скрывавшиеся прежде под ними, обвели комнату взглядом.
— Ты привела меня в сознание? — Руки старухи бессильно подергали сдерживавшие ее ремни. — Какая мерзость. Ты всегда была жестоким ребенком.
— Да, милая тетя. Боюсь, что так я и сделала. Но уж слишком велика моя нужда. Ты обладаешь информацией, которую я не могу получить ни от кого другого.
Глаза снова закрылись.
— Спрашивай.
— У тебя был любовник, — начала Алкиона. — Это был позор нашей семьи. Никто не хочет об этом рассказывать. Но я подслушала достаточно разговоров, чтобы понять: за десятилетия до того, как просветление тебя сломало, у тебя был любовник. Расскажи мне, как это было.
— Это очень длинная история, спроси меня что-нибудь покороче.
— Тетя, ты же знаешь, что я не могу.
— Ну хорошо, — смирилась Анастасия. — Я была очень рано развившимся ребенком, ну примерно как ты, моя милая. Как говорится, я научилась ходить раньше, чем научилась ползать, и я левитировала еще в том возрасте, когда не умела толком стоять. Все места были для меня одинаковы, и если хоть что-то привязывало меня к какому-нибудь из них, то лишь капризное желание находиться скорее там, чем где-нибудь еще. К семи годам я читала мысли всех моих близких так же легко, как свои. Да-да, моя сладкая, знаю, ты могла это еще раньше, но только кто сейчас рассказывает, ты или я?
— Прости, пожалуйста.
— Опекуны решили смирить мою натуру холодными обливаниями и телесными наказаниями. Но до стбль высокородной соплюхи никто и пальцем не смел дотронуться, поэтому заодно мне назначили мальчика для битья. Ходж был самым заурядным феем, вроде этого твоего друга. Однако, как и твой друг, он был симпатичным созданием. Мальчик для битья и должен быть привлекательным, он должен быть таким, с кем легко подружиться, иначе наказывать его будет просто бессмысленно… И вот мы росли с ним вместе. На беду Ходжа, я была отчаянной хулиганкой и ничего не могла с собой поделать, поэтому его секли едва ли не каждый день. Стыдясь за свою перед ним вину, я после таких порок смеялась над ним — и слизывала слезы с его лица. Нужно ли говорить, что он меня любил? Конечно любил, иначе и быть не могло. Но только и я, от которой такого ну никак нельзя было ожидать, я тоже в него влюбилась.
— А что в этом странного? — удивился Вилл.
Левый глаз старухи открылся, медленно повернулся в глазнице и взглянул прямо на него. Через несколько секунд то же самое сделал и правый.
— Мы, высокие эльфы, подобны пузырькам в едва закипающей воде, которые, поднимаясь, растворяются, не дойдя до поверхности. Наша сила духовна по сути своей; чем больше она крепнет, тем слабее становится наша связь с этим миром. А потому мы заводим любовные связи, суем свой нос в чужие дела и лезем в управление государством. Секс, сплетни и бюрократия суть три великие силы, которые только и держат нас в мире.
— Я знал одну личность, которая, если верить ее словам, отсрочила свое полное растворение предательством и кровавыми авантюрами, — сказал Вилл.
Левый глаз уплыл куда-то в сторону, правый — все так же смотрел на него.
— Это рассказал тебе какой-то мужчина, да к тому же престарелый, иначе он не забыл бы подкинуть для комплекта и секс. Но отвечая на твой вопрос: главная беда с любовью состоит в том, что она зачастую делает тебя счастливой. Чистое, незамутненное счастье. Сколько дней его может выдержать такая как я или Алкиона, прежде чем оно нас уничтожит?
— Двадцать семь, — негромко сказала Алкиона.
— Да, приблизительно так. И как же быстро пролетают дни, когда ты любишь. Ты быстро теряешь им счет. Так что учти, юный романтик, что, свяжись ты с нашей маленькой Алли, не позже чем через месяц она станет такой же, как я сейчас.
— Но ведь ты-то жила со своим любовником, — напомнила Алкиона. — Значит, нашелся какой-то способ.
— Да, и для этого потребовалась вся моя хитрость. Я упорно старалась не быть счастливой. Я была крайне жестока со своим Ходжем и всячески подбивала его быть жестоким со мной. Мы все время ругались и доходили даже до драки. И каждый раз, когда ко мне приближалась опасность сделаться абсолютно счастливой, я безжалостно секла его, секла до крови… Вот так и продолжалось одно ужасное десятилетие за другим. Но, как и бывает со всем, чем пытаются заменить секс, со временем наказания эротизировались. Боль стала прямым выражением моей к нему страсти. Он это понял и стал подбивать меня применять в наказании все больше и больше усилий. Пока не пришел день, когда мое наслаждение его муками стало настолько совершенным, что я не смогла остановиться и забила его до смерти. Вилл вскрикнул от ужаса.
— Совершенство — это смерть, — продолжила Анастасия. — Мир несовершенен, но будь иначе, кто бы его любил? — Ее веки сомкнулись и застыли, бледные, как выцветшая бумага. — Сколько я понимаю, тема нашей беседы исчерпана. Позволь мне вернуться к манящему меня забвению.
— Да, моя милая. — Голос Алкионы был почти не слышен. — Прости, что я тебя побеспокоила.
— Песок утекает из этих проклятых часов… — пробормотала Анастасия. — Если ты успеешь хотя бы чихнуть в этом проклятом материальном мире, то считай, что тебе крупно повезло. Сэлинджер[74].
Выходя из двери, Вилл оглянулся и увидел на больничной кровати не бледную старуху, а ослепительный сгусток света.
— А ты веришь тому, что говорят про Нанше? — спросила минут через пять Алкиона.
— А что там про это чудище говорят?
— Что он-и-она — это душа — Ка — Вавилона. Что этот наш мир есть не что иное, как его-или-ее сон, в котором мы живем, и любим, и сражаемся, и к чему-то стремимся, самонадеянно считая себя центрами вселенной. Но придет день, когда Нанше проснется, и все мы мгновенно, без всяких мучений перестанем существовать.
— Не знаю. Надеюсь, что это не так. А сама-то ты как думаешь?
— Я в раздумье. Хочешь знать, почему я вдруг встала и ушла из клуба? Я вроде бы услышала, как он-она простонало твое имя, и опасалась, что оно там дальше может сказать. — Алкиона сняла кольцо и спрятала в сумочку. Лицо ее было все в слезах, и Виллу отчаянно хотелось осушить его поцелуями. — В чем, вообще говоря, есть определенная ирония.
— Алкиона, я…
— Стихни, — осадила его Алкиона, но тут же взяла себя в руки. — Маленькой девочкой я купила себе первого гиппогрифа и научилась на нем летать, потому что хотела свободы. Затем, с возрастом, я стала все чаще натыкаться на непреодолимые ограничения и летала уже для того, чтобы узнать размеры своей клетки. А кончилось все тем, что я летаю, чтобы притворяться перед самою собой, что если не сейчас, то когда-нибудь свобода может прийти.- (Колеса лимузина мягко шуршали по мостовой. Время было уже позднее, машин на улицах почти не попадалось.) — Вот скажи, только честно, ты видишь хоть какой-нибудь способ, чтобы мы с тобой были счастливы вместе?
