Я взяла его за руку, боже мой, насколько он изменился за этот месяц, да что там наверху происходит? Худой, изможденный, больно смотреть… улыбается. Сумасшедший.
— Я по тебе соскучился, — сказал сумасшедший, — ты не представляешь, насколько сильно я по тебе соскучился… ты пойдешь со мной? Карл сказал, что приказ выписан, но я не хочу, чтобы по приказу. Я хочу, чтобы ты просто, со мной. Ты жемчуг забыла.
Голову я забыла, вопрос только где.
В жилом секторе тихо и пусто, два поворота и на уровень вниз. Главное, Рубеусу в глаза не смотреть.
— Стой, — просит он, останавливаясь. — Не спеши, пожалуйста. Давай поговорим?
— О чем?
— Ты пойдешь со мной? Не по приказу, а сама? Я не хочу, чтобы силой. Ты мне нужна. — Рубеус виновато пожимает плечами, словно извиняется за подобную слабость. — Без тебя плохо.
Без тебя тоже, но молчу, потому что… я не сумею. Я сама обожглась слишком сильно, чтобы пытаться продолжить эту никому ненужную игру в любовь. Он поймет, быть может не сейчас, но позже… время есть. Только время и есть.
— Отказываешься, да? Ты молчишь, потому что не знаешь, как отказать? Ты боишься, что я снова сделаю больно? Я не хотел, Коннован, мне самому… иди сюда.
Рывок. Рубеус не дает упасть. Не объятия — захват. От него пахнет спиртом и дождем, на волосах блестят капли воды и… еще немного и я проиграю. Будет хорошо, а потом снова боль. Не хочу.
— Если ты сейчас же меня не отпустишь, я тебя ударю. — Глупая угроза, особенно с учетом того факта, что Рубеус держит меня, да так, что не вырвешься.
— Хорошо, — соглашается он, — от тебя все приму с радостью.
И отпускает. И принимает хорошую, звонкую пощечину. Может быть, хоть сейчас поймет, что я не желаю его видеть? Белая кровь стекает по щеке, наверное, больно, а он улыбается, берет осторожно ладонь и целует. Шепчет:
— Прости…
— Не могу.
— Тогда… убей, потому что иначе все равно… сейчас. Вот, давай прямо здесь.
Он вытащил из кобуры пистолет. Черный короткий ствол и удобная ребристая рукоять, как раз под мою руку. Пальцы ложатся на спусковой крючок, хочу оттолкнуть, но Рубеус накрывает сверху своей ладонью. Тянет вверх… ствол упирается в подбородок.
— Понимаешь, — доверительно говорит он, — мне уже как-то все равно, что будет дальше. А раз все равно, то зачем вообще жить? Тошно. Давай, это просто. Нажимаешь на спусковой крючок и все.
— Не надо…
— Надо. Удар у тебя слабый, а с пистолетом оно как-то надежнее.
Рубеус покачнулся и, пытаясь удержаться на ногах, невольно дернул руку. Ствол ушел влево, а мои пальцы соскользнули на спусковой крючок. Нажали. Выстрел прогремел буквально над ухом, но пуля, чертова пуля из чертова пистолета ушла в потолок.
— П-промахнулась. В другой раз нужно внимательнее, Коннован. Нельзя промахиваться дважды.
Этот псих-самоубийца еще и учить меня будет? Алкоголик несчастный! Идиот!
Не знаю, откуда взялись силы, наверное, я просто испугалась, что и вправду могу убить его, но пистолет я отобрала, и на всякий случай отшвырнула подальше.
— Значит, не хочешь помочь. — Он стоял, опираясь одной рукой на стену. — Нечестно, Коннован, я ведь помог тебе когда-то, хотя ты и не спросила, хочу ли… но я понимаю, самому легче, чем кого-то. Я больше не буду тебе мешать, чес-с-сное слово. Вот посижу немного и уйду. — Рубеус садится тут же, у стены. — Посиди со мной, пожалуйста. Недолго. Я скоро уйду.
— Куда уйдешь?
Сажусь, руки дрожат, колени дрожат, я вся трясусь, как осиновый лист. Он ведь не соображает, что чудом избежал смерти.
— Куда-нибудь. Ты хорошая, а я — идиот. Я все время пытался сделать так, чтобы всем было хорошо, а получалось только хуже и хуже. Сначала я тебя использовал. Молчи. Не перебивай, ты просто не знаешь. Я выкупил тобой собственную шкуру. Предал. И потом предавал снова и снова. Выбор был, и я выбирал. Только всякий раз почему-то мне казалось, что-то, другое, важнее, а ты и сама справишься. А потом как-то так получилось, что я перестал быть собой. Не уходи, я еще не договорил.
— Не ухожу. Больно?
— Это? Нет. — Он дотронулся до разодранной щеки, крови почти не было, но царапины выглядели угрожающе-глубокими. Неужели это я его? Конечно, я, кто ж еще, вон, на когтях тонкая пленка застывающей крови.
Твоя кровь похожа на жидкий жемчуг…
Круглые жемчужины драгоценным дождем сыплются на пол…
Ты потеряла, возьми…
Кто кого предал? Кто кого обманул и обманывал ли? Или я просто уже не в состоянии никому верить?
— Я ведь слышал, как ты звала. Только зов, он словно из ниоткуда шел. И мне говорили, что я не успею, что не найду, потому что Проклятые земли большие. Ну а вокруг столько дел, которые никто кроме меня не сделает… У меня обязанности, долг Хранителя, Хельмсдорф, регион… казалось, что это важно, хотя на самом деле теперь мне абсолютно наплевать, что станет и с регионом, и с Хельмсдорфом. На хрена они мне?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Стена холодная, а пол жесткий. Рубеус держит меня за руку, и я не пытаюсь вырваться. Я думаю о том, что вероятно Карл прав, и мне пора повзрослеть. Хватит убегать, хватит прятаться, от себя ведь не убежишь. Белая пыль на темных волосах Рубеуса похожа на седину, смахнуть, прикоснуться… мне ведь нравится прикасаться к нему.
Ох и не следовало мне этого делать, резким рывком Рубеус притягивает меня к себе и, не обращая ни малейшего внимания на сопротивление, обнимает, крепко, не вырваться, не вдохнуть.
— Пусти, больно же!
— Прости, прости, прости… — лихорадочный шепот, горячие руки, то робкие, то наглые, жесткие обветренные губы, больные безумные глаза и запах спирта… он ведь даже не понимает, что делает.
Или понимает? А я боюсь. Не его — себя самой. Боюсь того, что он уйдет, и боюсь того, что останется. Боюсь оскорбить недоверием и боюсь поверить. А вдруг снова обман?
— Прости, пожалуйста…
Словно стою на самом краешке карниза, внизу пропасть, и нужно решиться, прыгнуть, как раньше, но раньше я верила Ветру, а теперь… верить больно.
— Прости.
Губы касаются губ, и сердце падает в ту самую чертову пропасть.
— Ты сумасшедший…
— Да.
— Ты пьяный.
— Да.
— Ты… невозможный. Но я, кажется, все равно тебя люблю…
— Да.
— Но если ты снова сделаешь мне больно, я убью тебя.
— Убей. Сейчас, потом… не важно, главное, не уходи.
Вальрик
Звон, звон, звон… когда же он затихнет. Унылое дребезжание раскалывало череп, парализуя волю, а мир вокруг вертелся, то замирая на мгновенье — и тогда можно было рассмотреть комнату — то снова улетая в безумном круговороте. Закрытые глаза или открытые — разницы нет, это вращение жило где-то внутри, доставляя почти невыносимую муку. И чем дольше Вальрик лежал, тем хуже становилось. Нужно встать. Собраться с силами и встать. Или хотя бы сесть для начала.
