– Ух…
– Тук-тук-тук, – по лбу, по затылку, по шее выстукивал себя Буратино. Наконец, с удовлетворением заключил. – Вроде, все цело. Молодец этот мой Карло, на совесть сработал. – Он поднялся и отряхнул короткие, как у ребенка, штанишки. – Ой, не стони, дядя. В конце концов, живой ведь остался. Скажи спасибо, что я тебя, например, носом не пропорол. Ну, все-все. Лучше, раз уж мы повстречались, дай закурить человеку…
– Не курю, – выдавил я хриплым голосом.
– И напpасно! – назидательно сказал Буратино, качнув острым носом. Поднял указательный палец и посоветовал. – Надо начинать, дядя, тогда перестанешь бегать как угорелый…
– Стой! – сказал я. – Что там у вас происходит?
Буратино с отвращением освободил свой локоть.
– Заклинание духов… Ты туда, дядя? Оч-чень не рекомендую. Никакого удовольствия не получишь, а вот неприятностей можешь себе надыбать по самое – это самое. Потом не говори, что я тебя не предупреждал. – Грохоча, будто вязанка дров, он скатился по лестнице. Хлопнула дверь парадной, и я услышал, как тишину двора разорвал писклявый, действительно будто из дерева голос. – Варахасий! Дуй сюда, пещ-щерный ты человек!..
Я, наконец, отдышался и поднялся еще на этаж. Уличный свет здесь был приглушен толстым цветным витражом. Он, по-моему, изображал цветы на лугу. Тускло-красные и тускло-зеленые блики пятнами лежали на стенах. Площадка из-за этого выглядела, как сцена в театре. А немного ниже, где из трещинки в витраже золотой полоской вспарывал темноту плоский солнечный луч, переливалась в воздухе взбудораженная искристая пыль.
Дверь в квартиру была приоткрыта. Я поколебался и дал сначала один короткий звонок, а через секунду – другой. Ни единого звука не донеслось изнутри.
Тогда я просунул голову:
– Есть кто-нибудь?
Далеко, в темных недрах, распадались неопределенные трески и шорохи.
Я пошел по мрачноватому коридору, толкая все двери подряд. Остро заточенные пластины солнца разрубали сумрак у меня за спиной. Везде было тихо – голые стены и пустота. Я все больше нервничал, потому что все сильнее волновался за Ольгу. С момента ее звонка прошло около часа. За это время могло случиться все, что угодно.
В комнате Антиоха был прежний чудовищный беспорядок. Жуткое нагромождение книг, осыпанный листками с машинописью. Сквозняком бумагу подбросила и вытянуло в пасть коридора. Было слышно, как она с легким шорохом скользит по стенам и полу.
Как-то Антиох мне сказал: «Чтобы написать десять страниц более-менее приличной прозы, надо сперва пропилить и выбросить десять тысяч страниц плохой».
Иллюстрировал он это личным примером.
Я бы умер, а столько не написал.
Один из листочков как-то сам собой оказался у меня в руках.
«Во-первых, надо было петлю сделать и к пальто пришить – дело минутное. Из лохмотьев он выдрал тесьму в вершок шириной и вершков в восемь длиной. Эту тесьму он сложил вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряслись, пришивая, но он одолел и так, что снаружи ничего не было видно, когда он опять надел пальто».
Я недоуменно пожал плечами.
«Что же касается того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила… Стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, через час (когда все уже кончится), войти и положить обратно.
Но это еще были мелочи, о которых он и думать не начинал»…
Я бросил этот листок и поднял другой. Было ясное ощущение, что в квартире я не один. Кто-то невидимый и неслышимый шел по длинному коридору, осторожно заглядывал в комнаты, темными глазами ощупывал ниши и антресоли.
У меня даже мурашки побежали по коже.
Глупости, вероятно, игра больного воображения.
«Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, бывшей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза… Он осмотрелся кругом – никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. „Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь“. Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленьями; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил! „Не рассудок, так бес!“ – подумал он, странно усмехаясь. Этот случай ободрил его чрезвычайно».
Страница с подслеповатым шрифтом запрыгала у меня в пальцах. Я больше уже не гадал, откуда этот отрывок. Я не гадал, потому что теперь знал точно. Вот, оказывается, что означает топор! Было страшно за Ольгу, и мне это все чрезвычайно не нравилось.
Правда, что можно сделать в такой ситуации, я тоже не очень-то понимал.
Слабый протяжный звук донесся из коридора. Сомнений у меня больше не было: кто-то и в самом деле проник вслед за мной в квартиру. Причем, идущий, видимо, старался двигаться как можно тише: шагнет – остановится, ждет пару секунд, потом – еще один шаг. Я вдруг почувствовал, как звонко и часто колотится у меня сердце. Колыхалась на окне тюлевая занавеска. Слабый сквозняк шевелил разбросанные по полу страницы. Деваться мне было некуда. Ручка дверей повернулась. Я стиснул зубы. Облитый солнцем, так что даже лицо его было смазано сияющим ореолом, возник в проеме дверей человек невысокого роста – замер, по-видимому, привыкая к яркому свету, и повел подбородком, точно хотел растянуть кожу на горле.
– Виноват, – негромко сказал он.
Я мелко кивнул – точно клюнул.
– Квартира была открыта.
Я снова кивнул.
– Я бы не вошел так нечаянно, если бы знал, – вежливо сказал человек.
Он был одет во что-то из прошлого века: черный строгий сюртук, крахмальный воротничок – стоймя с отогнутыми уголками, темный, довольно широкий галстук, завязанный крупным узлом.
– Собственно, я к Антону Григорьевичу…
– Прошу, – сказал я и сделал невнятный жест.
Человек заколебался, глядя на пол.
– Тут – книги…
– Это ничего, – сказал я.
– Вы думаете? Впрочем, неважно.
Он вошел, осторожно ступая, и с церемонной светскостью наклонил голову.
– Позвольте представиться, Иван Алексеевич. Милостивый государь?..
Я тоже назвал себя и даже отдал поклон, впрочем отчетливо сознавая, что мне до него далеко.
– Еще раз простите великодушно за нечаянное вторжение. Однако, я хотел бы видеть Антона Григорьевича…
– Его временно нет, – объяснил я.
– Изволят быть?..
Я честно сказал:
– Не знаю.
Иван Алексеевич слегка помедлил. Сдул несуществующую пушинку с плеча и опять повел подбородком, словно преодолевая судорогу. Несмотря на тщательность одежд и манер чувствовалась в нем какая-то неуловимая странность. Точно ему не хватало чего-то для завершения облика. Причем, видимо, чего-то очень существенного. Я вот только никак не мог сообразить – чего именно.
