А еще на бегу его посетило воспоминание. Из ниоткуда выплыла полная луна, и вместе с ней всплыло воспоминание. Он вспомнил свое пребывание в горячей материнской утробе и как он толкался там и пытался кричать, не осознавая, что делает. Наверное, он хотел родиться, просился наружу.
А потом — холодное дыхание, как удар. Только холод не показался ему ужасающим. И не испугал его.
Воспоминание привело за собой мысль. Он подумал, что, похоже, своим криком требовал холода, звал его, и это именно холод позволил ему родиться, а без него он бы, скорее всего, умер, потому что женщина, носившая его в животе, не сумела бы его произвести на свет, она была для этого слишком слаба.
За памятью и мыслью последовало размышление.
Анлут задумался о своем длинном остром ноже, о верном копье, о собственной исполинской силе. О своем героизме и о судьбе.
Как раз в это время местность стала меняться, впереди показались горы, покрытые снегом и льдом, и дракон скрылся за ними.
Исчез.
Льды пересекала тень, и отбрасывало ее вовсе не плечо горы, которое поспешно огибал Анлут. Луна клонилась к закату. Она пылала, точно бледный древний рубин, вися над вздыбленным гребнем дракона. Тот сидел почти по-волчьи, вытянув передние лапы и глядя на Анлута человеческими глазами. Вблизи эти глаза казались особенно огромными. А чешуйчатые когтистые передние лапы приминали снег едва ли на расстоянии тридцати футов.
Между любыми двумя отливающими сталью когтями свободно прошла бы ладонь.
Было ясно, что дракон увидел Анлута. И теперь взирал на него.
Сам Анлут взирал на дракона.
Вот он, Улкиокет. Зима. Враг.
Герой чувствовал, что противник наблюдает за ним, думает, что-то прикидывает. И даже, может быть, вспоминает. Вспоминает других людей, подмеченных в самые мгновения убийства.
Анлут ждал.
Но ждал и Улкиокет. Не исключено, что он с самого начала засел здесь, поджидая пришельца.
Анлут поднял нож и копье, показывая Улкиокету, с какой целью пришел. После чего запел. Голос у него был скудный, с металлическим отзвуком. Он пел одну из стариннейших песен племени. О зиме и о постоянной войне, что вел против нее человек. Если у дракона есть хоть малейшие сомнения насчет того, зачем Анлут пришел сюда, пусть он во всем доподлинно убедится. Таким образом Анлут оказывал ему честь.
Этот человек, он от заката до восхода
И от восхода до заката бьется с железной кровью
И огненным сердцем,
Чтобы выиграть каждое сражение
Этой бесконечной войны,
Имя которой — зима,
Пока жизнь не упокоится под грудой камней
И снег не заметет все следы
Песен и слез.
Пока длилась песня, дракон сидел неподвижно и, казалось, внимал.
Ветер подпевал Анлуту то высоким посвистом, то тихим рокотом барабана.
Когда Анлут довершил песню, звезды начали редеть в небесах, а луна превратилась в медную кляксу. Гигантская тень покрывала все видимое. Улкиокет казался искристо-черным, а сам Анлут — сумеречно-серым.
Потом мир заполнила тишина.
И вот дракон поднялся на ноги. Да, наверное, его громадная голова все-таки царапало небо, ибо звезды вдруг все как одна сдвинулись с места и посыпались вниз, беззвучно шипя и угасая на лету.
Анлут увидел, как расширились бока дракона — громадные меха легких втягивали воздух, производя единственный звук в наступившем беззвучии. Улкиокет набирал воздух, чтобы вскорости обрушить на героя морозный заряд. Тот, что мгновенно убивал всех живых существ, замораживал и погребал — только не под камнями, а во льду.
Гадал ли Анлут, сможет ли он ему противостоять? Он, сам родившийся от такого же леденящего дуновения?
Нет, не гадал. Правильнее сказать — ему это и в голову не пришло.
Он следил за действиями Улкиокета в немом изумлении, граничившим с религиозным благоговением.
Потом был момент неподвижности, когда дракон до отказа наполнил легкие воздухом.
А затем…
Улкиокет выдохнул.
Это не имело ничего общего с бураном или самой свирепой пургой. Не напоминало хватку зимнего моря или оскал трещины, из которой недавно выбирался Анлут. Нет-нет!
Дуновение прошло над головой Анлута и насквозь пронизало его. И кожу, и внутренности. Оно опьянило и обожгло ему ноздри, проникло в легкие и желудок, вошло в кровь. Его одежда тотчас обратилась в стекло и, обретя хрупкость, осыпалась, точно звезды, сметенные с неба гребнем дракона. Его копье обросло толщей льда и сразу сломалось, а нож… нож расплавился, словно заново угодив в плавильную печь. Лезвие скрутилось винтом, и капли металла вмерзли в новые — ледяные — ножны.
Самого же Анлута переполнил такой восторг, что из груди вырвался крик. Ему не потребовалось усилий, чтобы подать голос. Или вскинуть руки. И когда в безлунной темноте он пустился в радостный пляс, его тело вполне повиновалось ему. Он смеялся и прыгал перед самым носом у ледяного дракона. Тот наблюдал за ним, сидя с вытянутыми лапами, только чуть опустил голову на длинной шее — возможно, чтобы лучше рассмотреть его.
И вот наконец Анлут бросился вперед и вскочил, балансируя, на переднюю лапу Улкиокета. Он стоял на ней, нагой, смеющийся, и ветер нес его белые волосы, а потом задрал голову и крикнул в мудрое, спокойное драконье лицо с человеческими глазами:
— Это ты создал меня! Породив меня, ты породил свою смерть! Вот он я, и убить меня ты бессилен! Теперь мне осталось лишь найти способ уничтожить тебя, Улкиокет. Дохни на меня еще, дракон, мне понравилось! Мне твой лед — что огонь очага! Он греет меня!
Чуть погодя дракон шевельнулся. Анлут, словно по договоренности с ним, спрыгнул с его лапы. Никак не ответив ему, дракон встал.
Анлут поднял глаза, оценивая вблизи всю его мощь. Небо к тому времени совсем почернело, звезды уходили за горизонт. Без всякого предупреждения Улкиокет повернулся и возобновил свое шествие по миру. Всего пятьдесят ударов сердца — и он уже вскарабкался высоко-высоко к ледяным пикам. А еще через тридцать — Анлут уже следовал за ним своей неутомимой, пожирающей расстояние рысцой.
Голый, босоногий, безоружный, а теперь еще и неспящий, герой гнался за драконом. Ночь успела превратиться в день, потом солнце зашло — и так раз за разом без конца…
Теперь Анлуту совсем не о чем было размышлять, разве что подыскивать способ разделаться с Улкиокетом. Само по себе бесконечное путешествие без одежды и укрытия нисколько не смущало его. Должно быть, прежде он носил одежду и оружие, лишь бездумно следуя обычаю, — еще одна людская наука, на поверку оказавшаяся для него бесполезной. Не нуждался он теперь и в еде; это отдаленно удивило его, когда он вспомнил.
