— У Арго была причина доставить вас сюда.
— Это из-за того дела с Критом, тысячу лет назад или вроде того. Что-то из-за моего тебе свадебного подарка.
— Все из-за твоего мне свадебного подарка.
Что-то было в ее обращенном к нему взгляде: выжидательном, испытующем, ожидающем отклика. Свет за окном будто вспыхнул и померк, и его глаза снова обратились к гавани внизу.
Теперь там стоял корабль, и Ясон сразу узнал Арго. Но это был не тот Арго, который отстраивали они с корабельщиком в Иолке. Он был старше, на бортах переплеталась сложная синяя и красная вязь узоров, резвились морские создания, знакомые ему. И глаза, смотревшие с носовой обшивки, Ясон тоже узнал, и блеск полированной бронзы донес эхо того дня, когда он напал на корабль, вышедший из своего пролива, перебил команду и захватил Арго, чтобы переделать на новый лад, для опасного плавания в погоне за руном, в погоне за Медеей.
Кто-то стоял на причале, глядя вверх на маленький дворец. На его лице играл золотой свет, но глаза были темны. И шкуры, служившие стоящему одеянием, были серыми и бурыми: шкуры волков и коз, сшитые вместе.
И причал уже не был знакомым причалом гавани Иолка.
— Я узнаю место, но не помню его.
— Гавань на Крите, где ты сошел на берег в гневе, потому что дядя потребовал от тебя украсть корабль, прежде чем плыть за руном.
— Конечно… Но… тогда это не твое создание. Этот дворец не твой.
Медея слабо улыбнулась, едва прикрыв улыбкой грусть и отчаяние последнего разоблачения.
— Его, — признала она. — Я больше ничего не могу дать. Даже защиты. Огонь погас. Да, дворец его, Мастера. Он создает окраину мира, какой ее запомнил. И меняя ее облик, он движется и неизбежно перейдет Нантосвельту. А перейдя реку, оставит за собой одну лишь пустыню.
Ясон как будто повеселел. Он взглянул в небо, поискал взглядом черные крылья стервятников, готовых — он знал их обычай в этих северных странах — уволочь мертвого в свой ад.
— Арго привел меня сюда на смерть?
— Не думаю, — прошептала Медея. — Он любит своих капитанов.
— Тогда зачем?
Но прежде чем она успела ответить — даже если ей было что ответить, — мир дворца вокруг них дрогнул и распался. Сладкое благоухание розового масла сменилось резким запахом сосновой смолы и хрустящей свежестью горного воздуха. Они падали порознь: Ясон скользил по заросшему жестким кустарником склону, Медея кувыркалась за ним. Небо стало ярко-синим. Он ударился об изрезанную шрамами серую скалу, торчавшую из склона, как окаменевший обломок ствола. Серые деревья проросли в расщелине скалы. Ветви раскачивались над ними, как руки танцовщиц.
Следующее, что он увидел: бронзовый блеск над собой, ощеренный лик, подобный лику Горгоны. Рука грубо вздернула его вверх. Несколько фигур склонились над ним, стащили с камней на гладкий склон. Последнее, что он увидел, был берег реки.
Последнее, что он услышал, был скорбный крик Медеи откуда-то сверху. Силы оставили ее. Она истратила все, до последней капли. И тогда солнце, начинавшее опускаться к западу, ударило в спину стоящему, и его лицо и руки снова тускло сверкнули бронзой.
Я прошел полпути через опустошенные земли — бывшие владения Урты, — полпути к реке через руины, когда услышал наконец далекую песню, призывную песнь Арго. Он тосковал. Он торопил. В песне был плач, воспоминание о рождении первой лодки, о костяных дудочках и глиняных свистульках, которыми мы, дети, перекликались друг с другом, когда природа и ее создания подлаживались под придуманные нами простые напевы.
Я отдыхал в развалинах селения, очищенного от всего живого наплывом Страны Призраков. Я удобно устроился у каменного очага в хижине, за грудой нарезанного торфа, допустив к себе останки воспоминаний о бежавших, убитых и умерших. Крики и эхо тех криков звучали громко. Поля и жилища стали открытыми могилами для ворон. Силы вторжения не щадили обитателей деревень и селений. Они оставили свои знаки, развесив их по деревьям, как уродливую жертву полчищам воронья.
Этим не дождаться почетного погребения.
Но и среди ужасов находилось место красоте. Мир Царства Теней Героев перетекал в эти земли. Перевалив за гребень, видом и запахами напоминавший о Крите — грубые камни и яркие сильные растения, — странник спускался на остров, залитый солнечной дымкой, плававший в водах, которые, казалось, жили своей особой жизнью: не прибоем и не рябью волн, а, скорее, хаосом невидимых движений в глубине, отбрасывающих блики и отражения, властно захватывающие взгляд.
Вдали, в долинах и рощах, расположились Мертвые, ожидавшие следующего прорыва на восток. Я мог бы пробежать мимо них псом или оленем, пролететь над ними вороном или коршуном, но предпочел мерить землю колесами золотой колесницы, дара Ноденса, великого бога Солнца, дядюшки двух бесшабашных искорок, воплощавших для меня и для того времени все стремительное и безрассудное. В них были сила и презрение к смерти — свойства, которые, подобно драгоценной жиле, открываются лишь в молодости мира.
Меня вез Конан на своей колеснице. Он весь сжался и тихонько клевал носом. То, что мы увидели в пути, устрашило его.
Я и сам радовался, что не взял с собой Ниив и Кимона с Мундой. Когда все наконец решится, детям придется собирать разбитое, и тогда им в избытке хватит ужасов.
Ветер принес призывный напев Арго. Я помнил этот мотив по горам, где родился. Долины доносили песнь, но ветер разбивал мелодию, превращал ее в путаницу повторяющихся стихов, из которых постепенно складывалась музыка.
Как гончая идет на запах, как волк идет на кровь, так я шел на песню. До меня все явственнее доходила мольба, скрытая призрачным мотивом, словно Арго прятал за печалью грозящую ему опасность.
Вскоре Конан придержал лошадей, развернул колесницу боком и прищурился на восход. Мы как раз перевалили через хребет. Утреннее солнце сияло перед нами, озаряя небо, но скрывая землю последней тенью ночи. Лошади заволновались, почувствовав беспокойство солнечного мальчика.
— Мы почти на месте, — сказал он, — но дальше придется пробиваться через легион. Как ни жаль, добрый остров остался позади.
Он связал длинные волосы в тугой узел на макушке, показывая, что готов к битве. Ножом соскреб щетину со щек и подбородка, оставив волосы только на верхней губе. Он порезал щеки до крови — нарочно, разумеется, — и растер кровь ладонями, прижал их к лицу, затем обошел коней спереди, дав им вдохнуть сырую руду своей жизни. Кони попятились, встряхнули головами, но он успокоил их несколькими тихими словами.
