— Вурди меня сожри! — выругался человек.
Вурди не понял его. Но удивился. Ибо голос человека (такого сильного, большого) оказался тихим и слабым. Да и движения человека были неловкими, чересчур медленными; откуда-то, из другой жизни, вурди помнил, как быстр и опасен может быть этот человек. Даже тогда, когда в руке у него нет длинного сверкающего на солнце когтя. Нет странной изогнутой палки, которая плюется маленькими блестящими клыками, насаженными на короткие палки с птичьими хвостами, — фьють! фьють! — откуда-то из другой жизни вурди помнил этот звук.
Оборотень невольно вздрогнул. Оглянулся на занавешенное тряпками окно: да, прыгнуть сквозь них, сквозь рвущуюся полупрозрачную чешую слюды — туда, где нет этих мерзких запахов человеческого жилья, где пахнет лесом, солнцем, землей…
Снегом… (Откуда-то, из прошлой жизни, вурди знал, что за окном зима).
Ее было слишком много — прошлой жизни, — вурди зарычал, словно пытался напугать не только этого странного человека на лежанке (он был ему смутно знаком), но все то, что невесть как начинало прорастать в нем: сначала воспоминанием о крючке, потом о снеге за окном и вот теперь о человеке, который не спускал с вурди глаз и начал осторожно вставать с лежанки… Тяжело. Вурди видел, как на лбу человека выступили капельки пота, как напряглись мускулы рук. Как непослушно разъехались ноги. Он был очень слаб, этот человек. Но слез… Покачиваясь, шагнул к двери… Зачем? Вурди бросил быстрый взгляд на дверь. Так и есть. Кривая палка. На стене. Над дверным косяком. Не такая большая, но такая же опасная, как другие, — фьють, фьють, — вурди невольно прикрыл глаза, а когда вновь открыл их, человек уже тянулся за палкой, ухватил ее, одним рывком сорвал со стены.
Только теперь вурди попытался встать.
Непослушные ноги разъезжались, скользили по полу…
— Что, испугался? — Человек помахал палкой перед собой; вурди снова не понял его слов, но удивился злобе в его голосе. И эта чужая злоба придала ему сил. Он кое-как поднялся, попятился к стоящему возле окна столу. Человек бросил быстрый взгляд на зверя, на стол, увидел что-то стоящее на столе, сморщился:
— А это еще что такое? Что она туда налила?
Покачнувшись, оперся свободной рукой о стену.
Усмехнулся:
— Вот ведь. Не держат. Ходилки-то. Повезло тебе, да.
Вурди зарычал.
— Ага! Понимаешь! — уверенно сказал человек и снова потянулся к дверному косяку. «За ними. Короткими палками с птичьим хвостом», — понял зверь, подобравшись для прыжка. Он не собирался нападать. Сейчас он хотел одного: бежать. Бежать как можно дальше. Запрыгнуть на стол. Сорвать с окна дурацкие тряпки. Разорвать когтями слюдяную лужицу. И… Вурди неуклюже прыгнул, какое-то мгновение казалось, что ему удастся заскочить на стол, но силы прыжка хватило лишь на то, чтобы на пол-ладони подняться над полом. Челюсти зверя лязгнули об угол стола. Вурди глухо взвыл, упал на задние лапы, кое-как развернулся в воздухе. Увидел, как человек насмешливо поднимает кривую палку, заправляет в нее другую, с птичьим хвостом, как злая усмешка искажает его рот.
— Шалишь, братец. Эти-то не порченые. Сам я их делал. Сам.
5— Сам, — повторил Гвирнус, чувствуя, что пол под ногами ходит ходуном. Дом раскачивался. Перед глазами расплывалось что-то огненно-красное. Путь от лежанки до двери отнял слишком много сил. Еще труднее было поднять непослушную руку, снять с гвоздя смастеренный для Райнуса лук. Поднять другую руку и взять короткую с аляповатыми перьями стрелу. Пальцы не слушались Гвирнуса, и стрела упрямо не хотела ложиться в приготовленную для нее ложбинку. Там. На древке лука, которое показалось нелюдиму горячим. Очень горячим. Оно обжигало ладонь, жар бежал от ладони к кисти, от кисти к локтю, от локтя к плечу… Гвирнус едва не выронил лук, но что-то подсказало ему: дело не в оружии — дело в нем самом. Тогда стало легче. Дерево перестало обжигать, стрела наконец легла в проложенное для нее русло.
Борясь с собственным телом, охотник не выпускал из виду волка. Оборотня. Вурди. Охотник еще никогда не видел обычного волка в человеческом жилье. Охотник был уверен — волк, оборотень, вурди пришел за ним.
«Странный волк», — подумал нелюдим.
Волк, который, как и он, Гвирнус, едва держался на ногах. Волк, который лежал рядом с человеком, когда тот не мог защитить себя. Волк, который не тронул его… Или?
Страшная догадка обожгла сердце нелюдима.
Он покачнулся и, чтобы не упасть, оперся локтем о стену.
Маленькая палка с блестящим клыком смотрела прямо на вурди. Зверь ощетинился. Попятился под стол.
— Нет, не может быть, — сказал человек.
Он отчего-то медлил, и это промедление еще больше не нравилось зверю — здесь была какая-то хитрость, ловушка. Что-то подсказывало вурди — этот человек не промахнется, не должен промахнуться. Он хороший охотник, этот большой человек. И раз не торопится убивать, значит… Значит, будет еще хуже. Больней. Страшнее, чем обычная смерть…
— А ведь ты — баба, — вдруг сказал человек, — так?
Он не ждал ответа. Он разговаривал сам с собой.
— Опять баба, — буркнул охотник.
Глупый человек.
Очень глупый.
Это хорошо.
Вурди лег на пол — будь что будет. Тело приятно расслабилось, страшная усталость отступила. Пускай, пускай он медлит, пускай шевелит губами и говорит непонятные слова. Пройдет совсем немного времени, и сила вернется, она уже возвращается, ведь уже намного легче дышать, уже нет противной дрожи в лапах, уже не так болит спина…
Человек вдруг шагнул к столу, сощурился. Он что-то увидел. Под столом. Рядом с вурди. Присел на корточки, чтобы получше разглядеть увиденное. Снова зашевелил губами.
Вурди повернул большую неуклюжую голову, посмотрел на лежащее рядом маленькое пушистое тельце. Облизнулся. Оскалился: не отдам. Осторожно взял кролика в зубы. Положил прямо перед собой.
— Вишь какой жадный, — горько усмехнулся Гвирнус и тут же поправился: — Жадная, да?
Он понял все.
Он опустил лук. Положил на пол. Протянул руку, взял со стола плошку. Поставил перед зверем:
— Пей.
Он не боялся.
Он справился с целой стаей, а сейчас перед ним был всего-навсего вурди. Слабый, испуганный, жалкий.
Он не боялся.
У него не было отцовских лепешек, но Ай-я сама позаботилась о своем угощении — неужто надеялась, что он ничего не поймет?
— Пей, — повторил нелюдим.
Он хотел увидеть ее, прекрасную, любимую, прежнюю. И лишь потом довести дело до конца.
