— Твое величество! — стучится поутру Нешу в хрустальное оконце. — Вставай, беда получилась.
— Одеваюсь уже, — отзывается Сали. — Что там такое?
— Кобыла жеребиться удрала. Та самая. Я ее сторожил-сторожил, да они же нашего глазу в такие времена не терпят, гордые. И вообразила себе что-то свое, я так думаю, с тех пор как перевернулась.
— Акушер говорил, что у нее двойня, и оба мальчики. Ох, ведь погибнет без помощи!
— Сали вышел из дверей в одной длинной рубахе и босой — земля по эту сторону озера мягкая.
— Постойте, — говорю я. — Конечно, где мне, рядовому коновалу, до акушера, но паниковать я не собираюсь. Далеко ей с такой ношей не уйти. Когда она отблудилась, полчаса назад? И еще с гаком? Ого. Ну, берем три направления и смотрим на отпечатки копыт… коней много, я понимаю, но у воды ходить и ваши орхидеи топтать они зря не будут. Кто найдет, кричит всех остальных.
Я не рассчитал своих сил. Нога почти прошла на благословенных лугах Цианора, но бегать с нею такой было трудно. С курц-галопа я перешел на вихлявую рысь, с рыси на шаг… Я плелся, путаясь носками сапог в густой траве, и на чем свет проклинал дурацкую стыдливость и мудрейшую способность по желанию задерживать роды, что досталась тутошним лошадиным дамам от их незатейливых предков.
И все же именно я, Даниил Рабинович, военветфельдшер образца тысяча девятьсот сорок первого года, раньше всех заметил большое ярко-рыжее пятно, похожее на здешнюю лилию. Надрывать глотку не понадобилось: оба моих сотоварища увидели ее моими глазами и вмиг очутились рядом.
Кобыла лежала неподвижно, точно мертвая, но при виде нас приподняла красивую сухую голову и попыталась заржать.
— Прелесть ты моя, — сказал я.
Она и в самом деле ничем не уступала самой Гвен Прекрасной, а ее шерсть, сейчас потемневшая от пота, на мой взгляд была гуще и изысканней тоном. Сравните червонное золото и его сплав с серебром…
Сначала я увидел одного ее ребенка, гнедого. Он уже поднимался на ножки, скользя копытцами по росе, и падал. Другой еще лежал. Он был схож мастью со своей матерью, только под его шкуркой будто трепетал темно-алый огонь. Хорошо разглядеть его я пока не мог — сочная и какая-то необыкновенная видом зелень скрывала его по самые ушки. Это зеленое вдруг раскрутилось и с трудом подползло к нашим ногам.
— Надо же, про верную змеюку позабыли, — с нервным смешком произнес Иешуа Сальватор Первый. — Дюранда! Дурашка моя славная! Как эти трое — живы?
— Они-то живы, шефуня, а я почти нет, — ворчливо ответила она. — Уф, умаялась! Первенький еще куда ни шло, легко дался. А вот старший никак не хотел в этот свет рождаться: тут мне и заместо брюшного пресса пришлось работать, и этими… как их… щипцами. Зато чудо какой ребенок получился!
Я бы этого не сказал. Масть мастью, но в профиль он оказался прямо-таки уродцем: какая-то шишечка или горбинка… Но когда мы подошли совсем вплотную, то поняли. Из влажных прядок челки выглядывал кожистый отросток, весь в светлом пуху, будто маральи панты. Он был еще нежен и мягок, иначе пропорол бы чрево матери своей, Руа-Иолы-Хрейи, священной рыжей кобылицы, супруги Небесного Единорога, чье земное имя — Иешуа-Сын-Своей-Матери.
Я проснулся, чувствуя, как позади закрывается мой сон — вложенные друг в друга шкатулки, костяной китайский шарик, через прорези в котором виден другой, еще более изящной работы. Глянул на хронометр: однако! Уже почти два пополуночи, а у меня еще ничего не готово.
— Мама твоя, — сказал Дэн вечером, прощаясь, — получила тебя лишь потому, что сама захотела. Насчет медицинского вмешательства мы придумали, чтобы казалось как у людей. А вот что ты будешь похож на меня, хотя я ни сном, ни духом не причастен, только был рядом все время, пока она носила и рожала — этого я не ожидал. Она, правда, догадалась: ведь то была не простая женщина, но хозяйка рождений, и ее замыслы отражались в тех, кого она принимала, зачинала из себя и выводила в мир. По-научному — открытость генетического фонда влияниям извне, усложненный партеногенез… А, тьфу на этот жаргон! Я, и верно, красив был в молодости, однако не понимал — ну почему от человека требуется непременно обезьянить, если он хочет считаться настоящим мужчиной? Почему детей не делают одним взглядом и желанием? Ну вот, отцу, если он даже не такой отец, как положено, захотелось сделать сыну подарок, вроде как талисман дать. Эти часы у меня армейские, от предка. Ходят до сих пор сносно, а в здешней среде, кажется, и совсем хорошо, даром что эмаль пооблупилась и минутная стрелка тю-тю, секундной обходятся. Зато с ними куда и когда хочется попадешь и оттуда живой вернешься.
…Рози прыгала, скулила, рвалась от столба ко мне. Я ее отцепил: привязана она была не на кожаный ремень, а на палку, чтоб не перегрызла. Пояс был у меня уже под курткой: я еще нарастил тесьму, но все равно он был узковат и туговат. Собаку я подцепил на тонкий поводок, и она резво потянула вперед.
Берег у реки каменистый, и мне пришлось оставить пояс в укромном месте и волочить Рози на загорбке — сама бы нипочем тут не полезла. Я же, исцарапавшись и набив синяки на локтях и лодыжках, достиг все-таки чистой проточной струи и спустил собаку на воду.
— Плыви к своим детям, сестренка, там напротив берег пологий. Да поторапливайся — испищались и обмарались.
Вернулся, надел пояс. Вообще-то зря осторожничал: не о камни, так о ферму моста заеду. Навстречу им я не выбегу, чего доброго, не так поймут; придется лезть вверх и там затаиться. Такая технология, однако! Хотя, с другой стороны, такой заряд ничем, кроме сигнала точного времени, не колыхнешь.
Быки были со щелями и неровные, их я преодолел без труда. Забил пару-тройку костылей, обмотав молоток тряпкой, а груз передвинув на спину. Дальше шли железные переплетения, насквозь ржавые и в темноте более величественные, чем Эйфелева башня. Тут я попотел, но в конце концов долез до перил, перемахнул их и залег за бортовое ограждение.
Войско живорезов, по наблюдениям, обосновалось на том берегу, где пещеры, но в стороне от них. (Надеюсь, Рози убережет своих сосунков и дальше, раз их пока не тронули.) Часовые, однако, и впрямь были уже на мосту. Опасался я их не очень: как правило, они экономят батарейки, свечные огарки, керосиновые лампы и стоят посреди утробной темноты, трясясь от страха в своих латах и скафандрах. Насчет скафандров — не красное словцо: видел я на одном такой — глубоководный футляр в виде башни с червяками для конечностей и без кислородного баллона. Если столкнусь с таким — притворюсь большою лужей. Силы внушения у меня было достаточно, чтобы изобразить и кое-что менее заурядное, но на скелет с розовым бантиком или ведьмака в отрепьях они среагируют куда живее, чем требуется. А вообще — я глянул на фосфорную цифирь моих часов — минут пять всего потерпеть осталось. Быть или не быть, вот в чем вопрос. Пояс в одну сторону, я в другую — то было бы славно, да нырнуть без шума мне труднее, чем играть в привидения.
