Он вложил меч в ножны, поймал бесхозного коня, и, крикнув воинам под знаменем с драконом, поскакал вниз по склону. Воины развернулись и отправились за ним, но сперва благоговейно подняли и унесли с собой обугленное тело рыцаря Ланса.
Абай Зургай глядел на кровенеющие отверстия со смесью досады и облегчения.
— Слава свершившим сие! — зычно крикнул он. — А мне такого наследства не надо…
Кивнув недавним соратникам, он вскочил на коня и понесся за удаляющимися войсками Артхура. Огненный Принц со своими людьми молча последовал за ним.
Остался один Барон с кучкой окровавленных солдат в изодранной форме. Оглядев поле боя, усеянное трупами, обратился к раскрытым еще проходам, пожал плечами и произнес:
— Что ж, пусть Шамбала сама хоронит своих мертвецов.
Развернулся и пошел прочь. За ним потянулись усталые служивые.
Несколько минут на опустевшей сцене все оставалось неизменным, потом по ней протекло какое-то движение. Изуродованные тела стали шевелиться, подниматься над землей и, сначала медленно, а потом все быстрее, дрейфовать в сторону врат. Вместе мертвецы обеих армий стремились в кровавое ничто. Эйнхерии, монахи, степняки и сумасшедшие горожане, бритоголовые рабы Синего, и множество других прочих — толкаясь и застревая, влетали в кровавые дыры земли, исчезая в них. Когда канул последний, отверстия закрылись. Чающие Шамбалы обрели ее.
Но далеко не все — среди снега, цветущего уже не от света, а от пролитой крови, оставалось еще немало мертвых воинов. Одно из этих тел принадлежало когда-то художнику по имени Николай. Обезглавленное, оно спокойно лежало рядом с горсткой пепла, оставшегося от демона-павлина. Отсеченная голова тоже была тут, отлетев на пару метров, она обосновалась в неглубокой ямке. Даже не была страшной — чистой и гладкой, со все такой же аккуратной бородкой. Уродливые родинки на щеке побелели и слились с гладкой матовой кожей. Выражение лица было удивительно спокойно и торжественно, в широко раскрытых невидящих глазах отражалось победительное сияние солнца.
И дрогнула земля, со скал с великим шумом посыпались камни, в горах стали сходить лавины. Не стон, не рев, не голос мучимого существа вырвался из-под земли, нет, это невидимая аура зла словно бы отделилась от своего корня, поднялась на поверхность и немедленно разложилась под лучами взошедшего над тварным миром солнца. Изо всех щелей земли случился выброс газов — последний вздох страны Агарти. Запах серы, сначала невыносимый, становился все более невнятным, легким, и исчез совсем. Обвалы и лавины затихли. В горах воцарилась первозданная тишина
* * *
У аналоя: «Прости меня, честный отче»
— Согрешил я пред Господом и Спасителем моим. Каюся.
— Согрешил забвением о даре благодати священства, нарушением уставов монашеских, небрежностью и вольностью в служении, нерадением о пасомых, нерадением к молитве и храму. Прости меня, честный отче.
— Согрешил сатанинской гордыней, кощунственным уподоблением себя Богу. Прости меня, честный отче!
— Согрешил волохванием нечестивым, общением с бесами, беснованием и принятием облика бесовского. Прости меня, честный отче.
— Согрешил кровосмешением в плотском родстве с сестрой единоутробой по неведению. Прости меня, честный отче.
— Согрешил унынием и отчаянием, волею к самоубийству. Прости меня, честный отче.
— Согрешил гневом, мстительностью, человекоубийством. Прости меня, честный отче.
— Согрешил высокоумием, самохвалением, превозношением, тщеславием, упоением силой. Прости меня, честный отче.
— Согрешил винопитием, табакокурением, нарушением поста, чревоугодием, блудными помыслами, сладострастными прикосновениями, похотливыми мыслями. Прости меня, честный отче.
— Каюся, что прогневал Господа Бога моего, искренне об этом жалею и желаю раскаяться, и впредь не грешить, и всевозможно удерживаться от грехов.
— Прошу и тебя, честный отче, прости мя, благослови, разреши, да будешь мне свидетелем в день судный против диавола, врага и ненавистника рода нашего, и да помолишься о мне, грешном, Господу Богу.
* * *
Было субботнее утро весны, раннее утро ранней весны. Отец Варнава вновь пребывал на пустынной площади со славной историей. Только что оказался здесь, без проблем перейдя из аслановой Ветви. На нем были те же потертые джинсы и кожаная куртка, в каких покидал это место. С умиленным чувством глядел на подмороженный за ночь огромный храм, даже в ветхости своей величественный и неизменный, как Древо. Блеклый свет северного утра уже разогнал безумных призраков ночи. Площадь, крыши домов, деревья, небо, редкие прохожие казались обновленными и чистыми — готовыми. Было что-то значительное в этом утре — сером, пасмурном, но исполненном великого ожидания.
Отец Варнава заметил вдруг, что пребывает на площади не один. За две-три скамейки от него сидел мужчина средних лет. Что-то знакомое было в его облике: выпирающий живот, борода, длинный волосяной хвост. Впрочем, отец Варнава довольно легко вспомнил, кто это — редактор газеты, которого он оставил с ворвавшимися в его кабинет шамбалитами. Да тут же еще вспомнил, что в этой Ветви тот пребывал в газете на гораздо более скромной должности. Иногда ходил на службы в его храм, несколько раз исповедовался.
Мужчина тоже посмотрел на отца Варнаву, поднялся, и, прихрамывая, направился к нему.
— Благословите, батюшка! — наклонил голову, лодочкой сложил ладони.
Священник встал, и, подняв руку, к которой успел мимолетно приложиться мужчина, перекрестил склоненную редеющую макушку.
— Бог благословит!
Журналист полез в карман распахнутой кожаной куртки, покопался там и смущенно протянул отцу Варнаве крашеное луковой шелухой яйцо. Потом развернулся и, не спеша, направился в сторону уличного перехода. Батюшка остался стоять с яйцом в руке. Оно было нежное на ощупь, с бледными мраморными разводами и перекрещивающимися цветными полосками от ниток, которыми его обмотали перед покраской. Любуясь яйцом, снова сел на скамейку и погрузился в воспоминания о недавнем прошлом.
Его гнев на Аслана прошел сразу, как только он оказался в Степи и увидел встречающего их здоровенного кудлатого русобородого молодца, у ног которого вился забавный крылатый пес, иногда поднимающийся в воздух и восторженно нарезающий круги над головою хозяина.
Варнава глядел в бледно-голубые глаза взрослого сына и видел в них сотни пройденных Ветвей, множество боев, сонмище преодоленных страстей. Словно смотрелся в зеркало. Молча стояли друг перед другом, пока парень не произнес дрогнувшим голосом:
