Завидев издали его уверенную, почти маршевую походку, торговцы на рынке поспешно прятали товар под прилавок, а те, что прежде уже сталкивались с деятельной натурой королевского отпрыска, и вовсе пускались наутек. Так он и шагал по улицам Мэндома, распугивая прохожих. Целые стада горожан мчались прочь, одержимые стремлением не попадаться окорокоподобному подростку на глаза.
– Так-так-так, – приговаривал Вилл, прохаживаясь между торговыми рядами, – продаем, значит… А знаете ли вы, как надо торговать, знаете ли вы, что успешная торговля не происходит с бухты-барахты, а требует серьезного подхода, вы должны обеспечить себе удобное местоположение, преподнести свой товар, так сказать, лицом, чтобы о нем узнали все… Вот ты, долговязый, ты что продаешь?
– Я? – пряча глаза, отвечал несчастный горожанин, предчувствуя не самое для него благоприятное развитие событий. – Я-я-яблоки.
– Я-я-яблоки, – передразнивал его Вилл. – И много уже продал?
– Ну с утра совсем немного, – ожидая подвоха, осторожно отвечал торговец.
– А все почему?! – изрекал Вилл, поднимая вверх указательный палец, и сам же отвечал: – А все потому, что ты подошел к организации своего торгового места спустя рукава. А ну шевелись, бездельник. Я тебе помогу. Сейчас ты будешь рисовать вывеску. На ней мы изобразим яблоко, и тогда все будут знать, что у тебя в продаже, и поспешат к тебе за яблоками. Смекаешь?
– Да все и так знают, что яблоки у меня, – отвечал несчастный, уже понимая, что попал.
– Вот идиот! – выходил из себя Вилл. – Сказал, давай рисовать яблоко – значит, давай рисовать! Беги скорее за холстом и красками, да не забудь притащить длинный шест и гвозди…
Поскольку долговязый не трогался с места, Вилл еще больше выходил из себя, лицо его делалось почти пунцовым, он кидался на торговца с кулаками и пинками отправлял беднягу искать материалы, необходимые для рекламной деятельности.
– Пошел, пошел, двигай, я сказал, давай вперед и принеси все, что сказал, ничего не забудь, а не то мы с тобой соорудим вместо вывески длинную, как раз под твой рост, виселицу. Понял меня?!
Остальные торговцы наблюдали сцену с двойственным чувством – им было жаль беднягу, но в то же время они ощущали облегчение – жертва на сегодня определилась, а значит, на некоторое время им обеспечено спокойное существование. Товары извлекались из-под прилавков, и жизнь шла своим чередом, пока Вилл бегал вокруг несчастного и критиковал его за бедный художественный талант…
– Ну кто так рисует?! – вопрошал он. – Кто так рисует?! У тебя руки из какого места растут?!
Натура Вилла обладала такой неуемностью, что порой мне казалось: он не просто сумасшедший, он – буйнопомешанный. Впрочем, так, наверное, оно и было. Его активность распространялась на все сферы жизни. Всюду ему нужно было сунуть нос, все его занимало, все казалось интересным и важным. За исключением, разумеется, тех важнейших дисциплин, которые преподавали нам в фамильном замке. Дела, придуманные не им самим, Вилл отвергал с решительностью, достойной самого волевого человека на земле. Ну, то есть с решительностью, достойной меня…
Впрочем, как Вилл старался подальше держаться от учебных дисциплин, так и учителя старались держаться подальше от Вилла.
Топограф еще не забыл, как ему под страхом публичной порки пришлось чертить на потолке классной комнаты подробную карту Белирии, отмечать на ней все населенные пункты, включая деревушки, состоящие из пары домиков, рисовать реки, горы и долины. Титанический труд занял у него совсем немного времени – всего трое суток под наблюдением недремлющего ока Вилла Вейньета. Из чувства солидарности мой братец отказался от сна и отдыха, пока карта не будет завершена. Он руководил работами, следил за тем, чтобы топограф не отлынивал от дела, выполнял все тщательно, сверяясь со схемами нескольких исследователей ландшафта Белирии. По окончании трех суток топограф рухнул без чувств. Но работу завершил.
Потирая ладони, Вилл демонстрировал королю Бенедикту, что ему удалось сотворить с классной комнатой за столь короткий срок.
– И заметьте, папа, использовал я только разнообразные схемы, уголь, краски и всего одного топографа! – гордо отметил он. – Всего одного!
– Хм, – удивился Бенедикт Вейньет, – сделано талантливо. Пришли ко мне этого топографа, у меня есть для него работа.
– Какая? – с энтузиазмом спросил Вилл.
– Пусть нарисует несколько карт на скотном дворе – стены совсем облупились, – пояснил король.
Профиль деятельности педагога затем совершенно изменился. Следом за скотным двором он расписал несколько личных комнат придворной знати, кузницу, казармы, сошел с ума и был отправлен на лечение в Дом мозгоправления, откуда уже не вернулся.
Несчастный топограф был не единственной жертвой моего деятельного братца.
Учитель математики вынужден был смастерить на заднем дворе малую катапульту, причем такую, чтобы метала ядра, согласно предварительным расчетам по заданной траектории. Это была первая машина, сделанная учителем математики собственноручно, поэтому она вышла исключительно кривой и уродливой. Никогда в жизни мне больше не довелось видеть механизм, вызывающий такое омерзение. Выпущенное из катапульты ядро угодило в сарай, где хранились кожевенные изделия, и разнесла его вдребезги. Королевский казначей без зазрения совести вычел убытки из жалованья педагога. Но математик еще об этом не знал, он приплясывал вокруг адской машины и радовался, как ребенок:
– О-хо-хо, она стреляет! Действительно стреляет!
Досталось и почитаемому мною придворному преподавателю ораторского искусства Альфонсу Брекхуну. Он утверждал, что «всякую речь можно произнести так, что слушатели будут зачарованы». Главное «говорить с выражением, используя все богатство нашего языка, надо лишь поднять каждую фразу на вершину ораторского искусства».
Вилл заставил Альфонса Брекхуна разучить речь герцога Станислафа Лисициана, произнесенную им по случаю рождения первенца. Речь эта известна была в народе своей длиной и невнятностью – взбудораженный радостной вестью Лисициан сильно принял на грудь и распинался почти восемь часов. Гости уже успели разойтись, но он не заметил их ухода – все говорил и говорил. А летописец послушно за ним записывал. На беду преподавателя ораторского искусства, речь Станислафа Лисициана вошла в учебник для коронованных особ как образец совершеннейшей бесталанности оратора. Вилл хотел, чтобы Альфонс Брекхун прочитал ее на очередном дне рождения короля Бенедикта и тем самым подтвердил свое высказывание, что любой речью можно привлечь внимание слушателей.
