Матушка Анатолия вздохнула: к искателям правды она относилась с превеликим сочувствием, поелику немалый жизненный опыт ее свидетельствовал, что не всякая правда — во благо.
— Хорошо.
Матушка Анатолия тоже поднялась и поманила за собой.
— В нашей общине двадцать две сестры и семеро послушниц. Есть еще ученицы, но они совсем молоденькие девочки… мы привечаем сирот… у нас не приют, скорее уж классы с проживанием. Мы даем крови и еду, учим их…
Невзирая на возраст, матушка Анатолия двигалась легко, порывисто.
— Те женщины… были в возрасте.
— Значит, не послушницы и точно не ученицы… — матушка Анатолия вывела через другую дверь, и Евдокия оказалась в узеньком, как боком пройти, коридорчике, который вывел к лестнице. Крутые ступеньки вились, поднимая к вершине единственной башни.
— Здесь, — матушка Анатолия сняла связку ключей и, не глядя, отыскала нужный, — комнаты нашей памяти… некогда тут была дозорная башня. Дважды молчаливые сестры упреждали город о набегах… семь раз держали осаду… единожды сдались… и вот имена тех, кто своей жизнью купил иные.
Она поклонилась простой каменной таблице с десятком имен.
И Евдокия почтительно склонила голову, пусть и вера ее была странна, отлична от той, которую полагали истинной, но перед этими женщинами, о которых она до нынешнего дня и не слышала, Евдокия чувствовала себя обязанной.
— С того и пошел обычай… имена сестер вносились в списки…
Комнат было несколько.
И стены первой были сплошь выложены мрамором. А на мраморе — вытесаны имена, множество имен, да и те не мирские.
— Конечно, мы и книги ведем… в книгах можно прочесть о деяниях каждой… случается, что родственники просят выписки для семейных архивов.
В следующей комнате мрамор сменился гранитом, а рядом с именами появились кресты. Большие и маленькие, простенькие, железные, порою тронутые ржавчиной, и серебряные, потемневшие от времени. Редко — золотые аль медные, покрытые патиной.
— Это лет триста как стали делать. Нательный крест… прежде-то его ученицам передавали, а теперь вот сюда…
Имен множество.
И Евдокии меж них неудобно, будто бы самим своим нежеланием вступить в орден, она предала всех этих женщин.
— А здесь уже наш век… поглядите.
Имена.
И снимки. Иные старые, поблекшие, которые делали еще на первых фотографических пластинах. А вот и поновей, желто — бурые…
— Вам сюда. При вступлении в орден делают снимок каждой сестры. И сюда отправляют копию, — матушка Анатолия коснулась своего, на котором она была много моложе, ярче. И сама себе казалась наивною… вспыхнуло острое сожаление: а что было бы, поддайся она на батюшкины уговоры?
Нашла бы иного мужа?
Несомненно. Глядишь, и детей бы народила, зарастила душевную рану…
И тут же стало стыдно: есть у нее дети, великое множество, что сестер, что послушниц, что учениц, которым она, матушка Анатолия, надобна куда как больше, нежели кровным своим родичам. В том ее путь.
В том ее счастье.
— Смотрите… вот все сестры, — она отступила, позволяя Евдокии подойти ближе, нисколько не сомневаясь, что та не отыщет никого знакомого.
— Вот, — Евдокия коснулась не снимка, но выбитого в камне имени. — Сестра Салофия…
Взгляд ее скользнул ниже.
— И сестра Ольва…
— Вы уверены?
Евдокия кивнула. Она уверена. Пусть женщины на снимках были моложе, но… сложно ошибиться. У сестры Салофии очень запоминающееся лицо, квадратное, с грубыми чертами, с глазами навыкате, с крупным, кривоватым носом, на котором ко всему метка родимого пятна.
— Быть того не может, — матушка Анатолия подошла ближе.
— Ко мне приходили именно они.
Евдокия не собиралась устраивать скандал.
Не то место.
И не тот человек ее слушает, да и не привыкла Евдокия скандалами проблемы решать.
Матушка Анатолия подошла к стене и, взяв Евдокию за руку, заставила коснуться холодного камня.
— Две даты, — пояснила она. — Видите? Первая — пострига… вторая…
— Смерти.
— Именно. И теперь вы понимаете, что ни сестра Салофия, ни сестра Ольва не могли быть виновны в том… в том происшествии, — матушка все ж запнулась.
— Но я уверена…
Дата пострига.
Дата смерти. И десяти лет не прошло… это ведь рано…
— Они служили здесь?
— Не служили, — матушка Анатолий позволила себе улыбку, печальную, преисполненную снисхождения ко всему мирскому с его с понятиями. — Несли послушание. И да, в Познаньске… в лечебнице…
— И умерли в один день.
Не было в том ничего романтичного, скорее страшное, потому как на снимке сестра Ольва была молода. Улыбалась. И наверняка собиралась прожить долгую и благочестивую жизнь, а тут… умерла.
В Познаньске.
— От чего? — спросила Евдокия.
— Черная горячка, — после минутного размышления матушка — настоятельница сочла возможным ответить и на этот вопрос.
— Черная горячка сейчас?!
Матушка Анатолия вздохнула.
— Сейчас. И в Познаньске… и понимаю ваше удивление, однако… средь бедняков встречается и черная горячка, и красносыпка, и холера… я уж не говорю про такие обыкновенные болезни, как тиф или дифтерия. Века ныне просвещенные, да только свет этот не до всех кварталов доходит.
— Мне жаль.
— Сестры умирают часто, но… они знают, на что идут. Наш орден издревле посвящал себя служению не только богам, но и людям… и те чашки, многие смеются, говорят, что я ударилась в грех стяжательства, однако… мы строим лечебницу, чтобы люди, неимущие люди, которые оставлены наедине со своими бедами, могли прийти и получить помощь. А на такое жертвуют куда менее охотно, нежели на новые храмы… на храме таблички с именами жертвователей смотрятся куда как лучше, нежели на больницах для нищих…
Матушка Анатолия перекрестилась.
— Мне жаль ваших сестер, — упрямо повторила Евдокия, — но я уверена, что ко мне приходили они… и черная горячка — это далеко не дифтерия. Не бывает она на пустом месте.
Она еще раз провела пальцам по датам.
— Умерли недавно… и похоронены?
— Нет.
Матушке Анатолии нынешний разговор был весьма не по нраву, как и упрямство гостьи, для которой, кажется, не было ничего святого.
Однако скандал грозился выйти знатным… и была бы гостья простого роду, матушка Анатолия свернула бы сию, неудобственную беседу, воспользовавшись правом своим выставить излишне любопытную особу за дверь… но ведь купчиха, первой гильдии… и княжна ко всему, что вовсе немыслимо. В ее, матушки Анатолии, голове не укладывается этакое соседство.
В ее-то памяти было либо так, либо этак, а чтобы все сразу…
