– Да что духам время! – Семьюн тряхнул посохом, зазвенели бубенчики. – У них в Нави что два века, что один год. Значит, пришло ему время возродиться, боги решили, и вот он вам! Растите, любите, себе на радость, людям на пользу!
«Что им время!» – мысленно согласилась с волхвом Лютава, чувствуя, как сильно бьется сердце.
Перед ее взором стоял образ могучего черного волка. Радомир был где-то рядом; он тоже видел этот обряд, бесчисленное множество раз повторяемый по всем славянским землям. Лютава ощущала у себя за спиной его присутствие. Вот уже двести лет, как он покинул земной мир, и в самое ближайшее время должен был возвратиться. Это возрождение было смыслом и целью ее жизни, и она, такими странными узами связанная с духом из Нави, ничего так не желала сейчас, чтобы все предначертанное поскорее свершилось!
Она посмотрела на Милему – в красном праздничном наряде, такую гордую в новой кике с рогами. Сделавшись матерью сына, та доказала свою плодовитость и теперь могла носить рога. Неужели через какой-то год она станет такой же? И что потом? Будущее пугало Лютаву главным образом потому, что в нем не было Люта. Истекали последние дни ее прежней близости с братом, уже совсем скоро его место рядом с ней займет другой мужчина, чужой, незнакомый. Яровед много рассказывал ей по пути о своем родиче-князе, и выходило, что он молодец хоть куда, да Лютава и сама думала, что ее дух-покровитель не выбрал бы ей в мужья абы кого. Ее воодушевляла мысль о будущем сыне, которого она будет любить и гордиться им, и так же сиять, как сейчас Милема, со своим младенцем на руках. Мысли об этом были непривычны, но манили новизной.
Однако стоило ей бросить взгляд на Лютомера, неприметно, как это положено «волку», сидевшему в дальнем темном углу, как воодушевление гасло. Как бы удал и пригож ни оказался князь Бранемер – она не верила, что хоть кто-то на всем свете будет для нее так же хорош, как брат, так же близок, станет понимать ее с полуслова, разделять все ее пристрастия и стремления. Сделается такой же неотделимой частью ее самой. Это никак невозможно. Они вдвоем выросли, как два ствола дерева из общего корня; одно из двух можно срубить, но невозможно никакому третьему дереву к ним прирасти.
Но нельзя же ей оставаться с братом всю жизнь! Сделать это означало погубить и свою судьбу, и его, и будущее рода. Перемены были необходимы, и хотя за нее уже сделали выбор, Лютава приходила в отчаяние, не понимая, чего ей самой больше бы хотелось. Оставаясь с братом, она лишала себя будущего. Но не могла представить, какое будущее без брата могло бы дать ей счастье.
– Ну, расти, Благояр Чадомилович, вот таким большим! – тем временем восклицала бабка, на вытянутых руках поднимая младенца как могла высоко.
– Вот таким большим! – заголосил Благота, поднимая миску с кашей еще выше.
Гости тоже кричали, поднимали руки, тянулись к кровле изо всех сил, чтобы младенец рос так же быстро и сильно.
– И чтобы сколько в каше зерен, столько лет жил наш Благояр! – кричала бабка. – Рожаницы, всеми миру матери, приходите к нам кашу есть, благословите дитятю и весь род его!
В пустые миски для богов положили просяную кашу с медом, потом свою долю, хоть по ложке, получил каждый из гостей. Было тесно, поэтому ели стоя, принимая ложку прямо из рук бабки, обходившей гостей; глотали торопясь, чтобы младенец быстрее научился ходить и говорить; кто-то давился, его колотили по спине, все кругом смеялись, женщины повизгивали. Сначала Благота выпил чарку медовухи, остатки плеснул вверх, и чарка пошла опять по кругу. На пиру имянаречения пить положено до упаду, как на свадьбе – чтобы у младенца жизнь сложилась веселой, изобильной, а если вдруг до женитьбы, сохрани Макошь, не доживет, то родинный пир ему богами засчитается за брачный, потому и песни тут поются свадебные.
Веселье шло до самой темноты. Приехавших расспрашивали о событиях лета – слухи о похищении вятичами Вершининых дочерей, о каком-то оскорблении богинь, о бегстве одного из княжеских сыновей, а пуще того о Молинке и Огненном Змее уже понемногу ползли, и людям хотелось знать, сколько в них правды. Играли рожки и гудки, старые бабки пели надтреснутыми, но развеселыми голосами, почти с тем же задором, что и тридцать лет назад.
Березничек кудреватый!
А кто у нас неженатый! —
звенела удалая предсвадебная песня, бородатые старики и морщинистые старухи подмигивали друг другу, вспоминая юность, а Благотина мать выплясывала в кругу у очага, не жалея старых костей. И так весело было смотреть на нее, словно тут, в этой задымленной и душной обчине, пляшет древняя, но неутомимая богиня Макошь, празднуя еще одно обновление вечно юного человеческого рода.
* * *
Теперь предстояло одолеть верст семь волока через лес, до русла Неручи, впадавшей в Болву. За эти дни Благота, который сам наконец-то мог осесть у себя дома, приготовил катки и волокуши, чтобы перевезти лодьи и всю поклажу. Перед выходом из Чадославля к свадебному обозу присоединился один из старейшин, которому было в ту же сторону, – Мыслята из веси под названием Медвежий Бор.
Это был еще не старый мужик, лет тридцати с небольшим, однако уже лет пять он занимал в своем селище место старейшины. Невысокий, крепкий, русобородый, с веселыми голубыми глазами, Мыслята сразу понравился и Лютаве, и прочим угрянам. Судя по узорам на его рубахе, он недавно овдовел, но весь его облик дышал бодростью, дружелюбием и надежностью.
– Меня на пятнадцатом году батюшка женил, – охотно рассказывал Мыслята. – Мать хворала, девчонки в доме маленькие, рабочие руки нужны позарез – ну и женили. Ничего, справился! Через год у меня уже свой мальчонка был. Ему, Помогайле-то, самому теперь семнадцать, только что из бойников вернулся, вот-вот женить буду! Справный малый, не дурак какой-нибудь. Вот по этой осени и будем сразу двух невест искать – одну ему, одну мне! У меня еще сестра осталась девка, дом ведет, но не век же ей со мной сидеть! Вот, хозяйку новую найду, а ее и выдам, пусть свое гнездо вьет.
Несмотря на вдовство и не самый юный возраст, Мыслята был тут одним из лучших женихов, и ни в одном роду, куда ему вздумалось бы посвататься, он бы не встретил отказа.
– У нас мужики и ребята заранее медвежьи лежки выслеживают, – рассказывал Мыслята по дороге через волок. Он шел во главе обоза рядом с Лютомером и Лютавой, показывая окрестности. – Как раз начинают укладываться, то под выворотнем в ельнике, а то и нору целую отроет. У нас к этому делу многие привычны. Такие есть знатные ловцы, что с рогатиной за зиму по три шкуры добывают. Дед мой Глазата за всю жизнь, наверное, голов пятьдесят взял. А еще была у нас бабка, ведунья наша, Лесавой звали. Ох и боевая была бабка, я вам скажу! Ты, Вершиславич, хоть и много повидал, а таких бабок, должно быть, не встречал нигде. Ее отец еще был знатный медвежатник, жил не с людьми, а в лесу, на отшибе. Они с матерью еще до Чадослава Старого здесь обосновались. Он тоже травами да охотой промышлял, а Лесава от бабки мудрости набралась, а от отца – смелости. Сильная была баба, здоровая, любого мужика поборола бы. У нас поговаривали, что она не от женщины, а от медведицы лесной родилась. Но это врут, пожалуй. Я, правда, сам Молчуновой жены не видел никогда, у нас и не знает никто, где он ее взял, но чтобы от медведицы – это уже перебор… Так вот, она, Лесава-то, сама замуж не ходила никогда, так и прожила весь век в лесу, и бабку там схоронила, и отца. Сын у нее был, тоже могучий парень, да пожил недолго – под лед провалился весной. Знатная была бабка!
