Их было полторы сотни, не меньше. Молчаливые, усталые, — сразу видно, пришли с работы, — они привычно выстроились на «плацу», и электрокары, управляемые надзирателями, с тихим жужжанием поехали между шеренгами. Люди брали коробки с ужином и оставались в строю, ожидая следующей команды, посматривая на новоприбывших с тихой ненавистью. Опарин осторожно рассматривал старожилов, дабы не раздражать их любопытством: «закрытые» лица, взгляд внутрь себя, каждый поодиночке, сам за себя.
Зрелище странное, неприятно знобящее, словно в стаю попал…
И вдруг задержался взгляд — знакомое лицо! Незабываемое лицо — Эдик Безбожко, с которым вместе сидели в мордовском лагере политзаключённых. Койки стояли голова к голове, и сколько сотен ночей были отданы страстным и душевным разговорам, сколько новых, оригинальных замыслов родилось по переустройству России! И не виделись больше после лагеря — вот будет радости! А главное, он теперь не один!
Безбожко сидел по тяжёлой статье: за террористический акт против ответственного партийного работника, и срок имел солидный — двенадцать лет…
Новоприбывшие тем временем сидели между своих кроватей и изнывали от свирепой страсти — хотелось курить, однако на территории Белого Города эта дурная привычка наряду со многими другими была строго запрещена. Наконец, из фонаря спустился надзиратель с коробкой и стал раздавать курящим куски специального пластыря, объясняя, куда нужно приклеить, чтобы избежать табачной наркотической ломки. Мужики клеили, ждали эффекта и тихо матерились, пока не прозвучал отбой.
Безбожко вместе со всеми почистил зубы разовой зубной щёткой и, склонившись к умывальнику, показал спину: на солдатскую камуфляжную куртку был оранжевый ромб нашит — туз бубновый! И ещё у двух-трёх старожилов такой же… Опарин запомнил койку, на которую улёгся бывший солагерник, и лишь после этого с удовольствием разделся и залез в постель.
Незаходящее полярное солнце висело над горизонтом, простреливало купол, как мыльный пузырь, слепящий свет бил в глаза, и можно было бы повернуться к нему головой, однако тогда его ноги оказались бы возле головы соседа. И заслониться рукой невозможно — не хватало и двух сложенных вместе ладоней, чтобы накрыть рдеющий диск. Поэтому Опарин ждал, когда огромное солнце оторвётся от горизонта, пойдёт в высоту, и пока слушал тихую завораживающую музыку, можно сказать, колыбельную для взрослых. Надзиратели удалились в свой фонарь, откуда просматривался весь спальный сектор купола, и в огромном пространстве его наступило полное состояние неподвижности. Даже пыль в солнечных лучах не клубилась, как обычно, а висела мерцающими точками.
Наконец лучистая корона засветилась ярче, набрала силу и пошла вверх, ослепив надзирателей в фонаре: теперь нижний мир купола скрылся в контрастных сумерках. Опарин осторожно подобрался к кровати Безбожко и присел на пол у его изголовья. Бывший террорист спал сном младенца, но от лёгкого толчка мгновенно проснулся.
— Здорово, Эдик, — прошептал Сергей. — Я тебя узнал.
Безбожко почти не изменился, разве что взгляд стал бегающим, и сам будто слегка пришибленный, — видно, нелегко дался остаток срока, после того как расстались. А может, подействовала обстановка города всеобщего счастья…
Эдик уставился на Опарина — не узнал, мельком глянул на визитку.
— Кто такой? Я тебя не помню… Уходи.
— Неужто трусливый стал, Безбожко? А помнишь, как целыми ночами говорили? Голова к голове…
— Серёга? Опарин?..
— Вот, оказывается, помнишь…
Ночное солнце наполовину спряталось за дальние сопки — всё, что осталось от высоких бортов кратера, растёртых ледником. Бывший солагерник пригнул голову Опарина, прошептал:
— Лезь под мою кровать, засекут.
И спустил ему подушку. Сергей закатился в тесное пространство под солдатской койкой, спросил оттуда:
— Тут какое-нибудь общение предусмотрено? В ленинской комнате, например, в красном уголке?
— Шутник ты, Серёга… Ты почему здесь-то? Твои статьи читал, молодец. А может, дурак…
— А ты как сюда?
— Мне деваться было некуда. Или новый срок лет на двадцать пять по новому кодексу, или в будущее.
— Опять рванул секретаря?
— Хуже, брат… Но лучше об этом молчать, — не сразу сказал Безбожко. — И ты молчи, если хвост в той жизни остался.
— Не осталось вроде хвостов…
— Смотри… Из Белого Города никого не выдают, тут своя епархия. Но стукачей кругом тьма, каждый второй. А у нас на зоне — помнишь? Только каждый пятый. Нет, конечно, жить можно. Кормят хорошо, лечат на самом деле бесплатно, зубы вставляют, у кого нет… Но отсюда не вырваться! Слышишь голос?.. Это они дают установку, на сонные мозги давят — не пить, не курить, не нарушать дисциплины… Слышишь? Вот тебе всё общение.
И в самом деле, из-под купола струился едва различимый, шуршащий голос — какой-то несвязный набор слов, сопровождаемый такими же несвязнымими космическими звуками.
— Так что влетел ты по-крупному теперь насидишься до опупения, — продолжал Безбожко. — Ладно, мне податься некуда, разве что в бандиты. Для нашего брата и такая жизнь сойдёт, главное, думать не надо, живи, как трава… Но ты-то, популярный журналист, и на рожу посмотреть — не дурак… Ты-то на что клюнул? Тыщу баксов пообещали?
— Сначала расскажи, что это за организация такая? Санаторно-курортная?
— А ты ещё не понял? Великая стройка общества двадцать первого века…
— Если без лирики? Ты давно здесь?
— Скоро месяц, — прошептал Безбожко, свесив голову. — Видишь, пока ещё держусь. Некоторые и того меньше, но уже в полном отрубе, ничего не понимают. Им уже нравится здесь. А есть ничего, нормальные, только им видишь — бубнового туза на спину шьют, это вместо полосатых курток…
— В куполе долго продержат? Раньше-то можно отсюда уйти? Или нет?
— После карантина отберут тех, кто подпишет долгосрочный контракт. Поселят в отдельных квартирах и сделают натуральными рабами! И называются они после этого Белые Братья. Первая русская община свободных тружеников! Здоровый образ жизни у них как вера, понимаешь? Как религия. По утрам зарядка, потом молитвы поют, труд славят — как идиоты! И денег уже не спрашивают. Коммунистам за семьдесят лет не удалось сделать того, что эти братья за месяц с человеком делают… Их уже тысяча триста пятьдесят душ здесь живёт, отсортированных. За особые заслуги и хорошую работу дают женщин. Они тут общие, представляешь! Как в коммуне!.. Кто не подписывает контракт — всех в общагу. Натуральный штрафной изолятор. Заставляют долги отрабатывать. А их никогда не отработаешь!
