моего папы тоже была фабрика, — сказал Томми. — Она досталась ему от дедушки.
Клара кивнула.
— В своей мести Джозеф решил идти до конца. Зная, что Кроу и Кэндлы связаны, он начал разорять нас уже открыто и невзирая ни на какие потери, которые могла понести его новая семья. Фабрика твоих деда и отца изготавливала свечи. На фабрике моих деда и отца делали фитили для этих свечей… Обанкротив последнюю фабрику Кроу, Джозеф тем самым уничтожил и фабрику Кэндлов. Наши семьи разорились одновременно. Но Джозефа это нисколько не огорчило. Думаю, он готов был пожертвовать собственной жизнью, лишь бы извести нас. Хотя нет… он все же слишком себя любит… А ведь незадолго до всего этого, когда прилетел цеппелин Ратте, Кэндлы и Кроу встретили их сообща — мы вместе сражались, теряли родных и друзей, но вырвали победу. Кто из нас тогда мог предположить, что из-за злобы одного человека обе семьи вскоре превратятся в жалкие тени себя прежних. Особенно Кроу — от нас даже тени, и той почти не осталось.
Клара замолчала. Томми ожидал, что она еще что-то добавит, но собеседница, принявшись перебирать пальцами катушки ниток, которые были вплетены в ее волосы, будто бы глубоко ушла в воспоминания.
— Почему вы мне все это рассказали? — спросил мальчик. — Детям никто никогда ничего не рассказывает. Это ведь тайна! Верно? Тайна ведь?
— Еще какая. Самая тайная из всех.
— Тогда почему?
— Снова мы возвращаемся к этому «почему», с которого все началось. — Клара подняла на него встревоженный взгляд. Было видно, что она боялась того, что собиралась сказать, или, вернее, того, как он на это отреагирует. — Я рассказала тебе все потому, что у меня нет иного выхода. Я слишком долго искала ответы. Я растратила себя в этих поисках и нажила лишь горе и одиночество. Мне нужна твоя помощь, Томас Кэндл. Помощь в одном очень опасном деле. Настолько опасном, что, если тебя поймают, на этот раз все не обойдется дядюшкиным проклятием.
— Я помогу вам, — не раздумывая, ответил Томми.
— Теперь моя очередь спрашивать «почему», — удивленно сказала Клара. — Почему ты так быстро соглашаешься? Я ведь тебе совершенно чужая! Почему ты согласен мне помочь, даже не услышав, в чем будет заключаться просьба?
— Потому что вы — мисс Мэри, — твердо сказал Томми. — Потому что это вы.
Это было чертовски промозглое утро.
Темно-серые тучи висели над Уэлихолном так низко, что казалось, до них можно дотянуться рукой. Улицы заполонили зонтики. Державшие эти зонтики люди напоминали бесформенные тени в шляпах, которые то появлялись, то исчезали, словно были всего лишь сумрачными и эфемерными порождениями непогоды.
Сквозь дождь медленно пробиралась пошарпанная вишневая машина.
Сидевшая за рулем Кристина, подавшись вперед и почти прильнув носом к стеклу, вглядывалась в дорогу перед собой и постоянно зевала. Рядом, на пассажирском сиденье, теребя в руках шляпу, сидел Виктор. Сейчас он хмурился сильнее, чем тучи, и этому было множество причин.
Всю дорогу он провел, скрючившись и втянув голову в плечи, — разве что зубами не скрипел. Он ненавидел эту развалюху, которая еле плелась и в которой было невероятно душно, ненавидел чертову погоду, которой вдруг так не вовремя приспичило разрыдаться. Помимо прочего, прилипчивая, как сахарная нуга, сестра нисколько не старалась облегчить ему жизнь — хорошо хоть раздобыла где-то кроху такта и понимания и болтала чуть меньше обычного. И все равно сейчас Виктор Кэндл предпочел бы оказаться в «Драндулете» в одиночестве. Кто мог его осудить? Пусть вообще скажут «спасибо» за то, что он не кидается на людей, а просто молчит.
— Ты так и будешь притворяться могильным камнем? — как бы невзначай спросила Кристина.
Виктор поморщился:
— Ты о чем?
Он прекрасно понимал, что сестра имеет в виду, и ему вдруг отчаянно захотелось выйти из машины прямо на ходу. Виктор отчетливо представил, как поворачивает ручку и, толкнув дверь, отрывается от потертого кожаного сиденья. Как вываливается наружу, а колеса проезжают по нему, переламывая до неузнаваемости. Одно из колес при этом как следует прокатывается по лицу, превращая его в кровавую маску, стирая боль, горечь и ненависть. Стирая отчаяние и обиду. Как у тех бедняг из газет, найденных якобы со сточенными лицами.
Кристина выводила Виктора из себя тем, что считала, будто понимает его чувства. Ее натужная веселость и напускная беззаботность делали все только хуже.
— Да ладно тебе! — воскликнула она. — Сирил поступил по-свински. Он ведь знает, как ты…
— Я не хочу об этом говорить, — резко сказал Виктор.
«И даже думать», — мысленно добавил он.
— Кстати, я снова видела тетушку Рэммору возле ее бывшей комнаты, — сестра попыталась сменить тему. — Стоило ей меня заметить, как она промчалась мимо с такой скоростью, будто кто-то вонзил шпору ей в…
— Я вообще ни о чем не хочу говорить.
Виктора и раньше не интересовала «невероятная» тайна тетушки Рэмморы и ее бывшей комнаты, а сейчас и подавно.
— Ладно, раз так, то давай выкладывай, что там с тобой творится на самом деле, — сказала сестра. — Мне ты можешь рассказать… Хоть иногда нужно делиться переживаниями с кем-то помимо собственной тетрадки.
— Я уже жалею, что не взял таксомотор, — раздраженно проговорил Виктор.
— Ну и оставайся злюкой! — в отместку бросила Кристина.
— Договорились, — буркнул Виктор и отвернулся.
И все же с таксомотором было бы больше трудностей: как минимум на таксисте не удалось бы сорваться, а еще ему пришлось бы объяснять, что от него требуется, что могло бы повредить делу или сильно его усложнить…
Пережив бессонную ночь, полную душевных терзаний и бессильной ярости, Виктор понял, что если продолжит себя изводить, то попросту свихнется. Нужно было срочно на что-то отвлечься. К счастью (к условному счастью, разумеется), его расследование, в котором он сделал вынужденный перерыв из-за появления утомительных маминых гостей, никуда не делось. Ему нужно было проследить за Стюартом Бигглем, поглядеть, куда это старик ездит на своем велосипеде, в то время как должен пускать слюни на кресле-каталке, окруженный кукольной заботой безумной дочурки.
Виктор выбрался из своей комнаты незадолго до рассвета, когда весь дом еще спал, полагая, что так
