— Он боится, как бы президент действительно не выздоровела, — сказала я. — Хотя, если честно, я не знаю, будет ли у всего этого какой-то результат…
— А я не сомневаюсь, что будет! — с уверенностью ответил доктор Береш. — И я не понимаю, зачем ему препятствовать улучшению в её состоянии!
— Политика — грязная штука, Отто, — вздохнула я. — Лучше не лезьте в неё — запачкаетесь.
— Политика… когда на кону жизнь! Не понимаю!
— Счастливый вы, — невесело усмехнулась я. — Трудно сейчас встретить такую честную и неиспорченную душу.
— Скорее уж несчастный, — с горечью ответил он. — Белые вороны не в чести…
— Кажется, Альварес ошибся с назначением, — проговорила я. — Буду рада видеть вас с нами, Отто.
— Что будем делать? У меня рука больше не поднимется колоть ей спирт.
Я задумалась. Доктор Береш находился между двух огней: с одной стороны, он любил центр, врос там корнями и переживал за его судьбу — что с ним будет, если руководителем назначат кого-то не слишком совестливого и готового из страха перед властью пойти на нарушение врачебной этики? С другой же стороны, выполнение приказа Альвареса было равносильно убийству пациента — этого совесть доктора Береша тоже не могла принять.
— Я подумаю, как с этим быть, — сказала я. — А пока я буду думать, попробуйте во время приступа у президента позвонить мне и дать трубку ей. Может, получится успокоить её и таким образом. Попытаемся, по крайней мере.
— Что ж, попытаемся.
Между тем мои попытки исцелить Юлю вызывали недоумение у собратьев. Всё-таки не до конца они понимали меня…
— Думаешь, в благодарность за исцеление она прекратит попытки уничтожить Орден? — заметил с усмешкой Каспар. — Какие цели ты преследуешь, скажи честно?
— Я ничего не думаю и не преследую никаких целей, дружище, — ответила я. — Я просто не могу поступить иначе. Всё во мне противится мысли о том, чтобы позволить ей умереть таким образом. Не уверена, что удастся вернуть ей разум, но позволить медленно убивать её спиртом я не могу.
— Не знаю, не знаю, — покачал Каспар головой.
— Значит, вы пока не поняли самого главного, чему я пытаюсь вас научить, — вздохнула я. — Того, без чего наш мир летит в тартарары.
— Видимо, плохие мы ученики, — усмехнулся он.
— Вы не плохие, — сказала я. — Возможно, вы ещё не совсем готовы. Эта война отличается от первой в энергетическом плане… Она требует перехода на новую ступень. Поменялось и сдвинулось всё. На первый план выступают совсем другие вещи… Сейчас важнее не то, кто умеет лучше драться, а кто умеет предотвращать драку. Не то, кто первый уничтожит врага, а кто сделает его другом. Не то, кто нанесёт более глубокую рану, а кто сумеет исцелить её. Возможно, я не совсем понятно говорю, но я и сама не до конца могу всё объяснить. Кас… Вы всё ещё мыслите и чувствуете в категориях той, первой войны, вот в чём проблема. А сейчас всё по-другому.
— Да что тут сложного, — проговорил Каспар. — Ты уже говорила об этом… Мы должны научиться любить наших врагов, так?
— Да, — кивнула я. — А ещё не считать их врагами.
Он вздохнул.
— Вот бы ещё их научить не считать врагами нас…
Я сказала:
— Если не научимся — погибнем.
Каспар сначала усмехнулся, потом нахмурился.
— Даже так?
— Да, так. Увы.
Звонок от доктора Береша не заставил себя долго ждать. Он застал меня в деревне достойных; я ходила по домам, наблюдая за тем, как достойные налаживают свой быт, и выясняя, что им ещё необходимо. Те достойные, которых эксперимент Юли вырвал из семьи, забрали близких сюда — зачастую из комфортабельных домов и квартир со всеми удобствами, но никто не жаловался. Среди достойных царила атмосфера дружбы и единения, сплочённости и взаимопомощи; хоть каждый из них имел полный комплект вооружения, жизнь текла в мирном русле, без ссор и стычек.
В трубке слышался тоскливый вой, и я, выскочив из дома на улицу, закричала:
— Юля! Юля, это я! Я здесь, слышишь меня? Успокойся, не плачь! Я с тобой.
Видимо, доктор Береш поднёс телефон к её уху, и она услышала меня, потому что вой затих, слышалось только жалобное поскуливание. Я без остановки продолжала говорить ласковые слова, и на том конце линии настала тишина. Я замолчала, вслушиваясь, а потом удивлённый голос доктора Береша сказал:
— Просто невероятно… Вы и по телефону сумели её успокоить.
— 12.7. Мама
Так продолжалось несколько дней. Со стороны, наверно, это выглядело странно: в любое время суток раздавался звонок, и я, чем бы ни была занята, бросив все дела, говорила в трубку примерно одни и те же слова:
— Юленька, солнышко, маленькая, я с тобой, я рядом. Никто тебя не обидит. Всё хорошо. Не надо плакать, лучше послушай: "Жил старик со своею старухой У самого синего моря; Они жили в ветхой землянке Ровно тридцать лет и три года…"
Я рассказывала ей сказки, читала стихи — лишь бы она слышала мой голос. Карина однажды заметила:
— Как будто она твой ребёнок… С которым тебе не дают увидеться.
Я задумалась. И правда: в моём сострадании к ней было что-то материнское, а она разумом была действительно как маленький ребёнок. При этом я чувствовала, что разговоров по телефону мало: они могли её лишь успокоить, а для исцеления нужен был и физический контакт. По словам доктора Береша, все эти дни удавалось обходиться без инъекций, и это положительно сказывалось на состоянии Юли. Приступы стали реже: вместо трёх-четырёх раз в сутки — один-два. На фоне усиленного питания это способствовало восстановлению повреждённых участков мозга и сосудов, и на восьмой день я услышала в трубке запинающийся, невнятный голос, который сказал:
— Ма…ма… Я… те…бя… лю… лю…
Я чуть не расплакалась. Рассудок Юли был ещё не в порядке, если она считала меня своей мамой, но как радостно было слышать вместо звериного рыка членораздельные слова! Я сказала:
— И я тебя люблю, Юленька.
Кто бы мог подумать несколько месяцев назад, что мы будем говорить друг другу такие слова!..
Но радость моя длилась недолго.
Три дня звонков не было совсем, и я извелась от нехороших предчувствий. Паутина их подтверждала. Не вытерпев, я позвонила доктору Берешу сама.
— Отто, что-то случилось? Как там Юля?
— Кхм… Здравствуйте, Аврора…
Кажется, сейчас будут плохие новости.
— Теперь у центра другой руководитель, — сказал доктор Береш. — Альварес узнал о наших "телефонных сеансах". Теперь я не имею доступа к президенту.
Его голос прозвучал как-то сухо и обыденно, но я чувствовала его боль. Она вошла в меня и разлилась горечью во рту.
