— Дела, — эхом повторил Кьялар. — Интересные, прямо скажем, дела. То-то мне тогда показалось, что вам совершенно необходимо напиться… Спасибо, что рассказали.
Он умолк, зачарованно уставился на мой портсигар, некоторое время колебался, в конце концов спросил: «Можно?» Я кивнул, он взял сигарету и принялся крутить ее в руках, не прикуривая. Очевидно, никотина, поступающего в организм через кожу пальцев, было вполне достаточно.
— Мне всегда казалось, — наконец сказал он, — что у всякого человека есть две параллельные линии жизни. Одна — «обычная», «человеческая», на ней расположены все наши мелкие победы, ошибки, слабости, томления и воспарения духа, тут накапливается опыт, происходят крушения, совершаются подвиги, формируются идеи и мнения, тут и только тут ведется любой разговор. Вторая не имеет никакого отношения к человеческому, это линия жизни совсем другого существа, временно обездвиженного и почти беспомощного, которое по большей части довольствуется ролью наблюдателя. Видит и понимает оно даже в этом прискорбном состоянии много больше, чем положено человеку, а иногда вырывается наружу, творит всякое — грандиозное, с точки зрения человека, сущие пустяки по собственным меркам…
Кьялар осекся и адресовал мне беспомощный взгляд человека, не уверенного, что его понимают.
— Мне кажется, вы сейчас говорите о вещах, которые находятся вовсе за пределами языка, — сказал я. — Тем не менее я скорее понимаю, чем нет.
— Я очень на это рассчитывал, — кивнул он. — Так вот. Обычно между этими двумя линиями, конечно же, нет никакой связи. Или почти никакой. Но несколько раз в жизни на меня накатывало… находило… — а, вот! — обрушивалось удивительное ощущение, как будто эти параллельные линии сейчас пересекутся. Или нет, не пересекутся, но сблизятся, станут своего рода рельсами, по которым я понесусь, как счастливый одушевленный пражский трамвай, и что потом будет, не знаю. Но готов попробовать.
Он замолчал. Я тоже помалкивал — а что тут скажешь?
— Сейчас оно снова обрушилось, — наконец сказал Кьялар. — Или все-таки накатило? Я даже на родном языке не знаю, как правильно выразиться. В общем, мне кажется, что линии начали сближаться. Это драгоценное для меня ощущение. Я довольно долго думал, что оно уже никогда не вернется. И мне это очень не нравилось, но я не знал, что тут можно изменить. Я вам благодарен, хотя понимаю, что вы не старались специально для меня. А возможно, вообще ничего не сделали. Но это неважно.
— Понимаю, — кивнул я. — Кажется, на меня самого это происшествие подействовало сходным образом. Хотя поначалу я очень рассердился.
— «Рассердился»? — озадаченно переспросил Кьялар.
— Ну да.
— Но почему?
— Потому что испугался и ничего толком не понял. А я не люблю бояться и не понимать. Впрочем, позже я обнаружил, что сержусь еще и потому, что все так быстро закончилось. Однако за последние несколько дней мне стало ясно, что ничего не закончилось. А наоборот, только-только начинается.
— Это правда, — согласился Кьялар. — Все только начинается. Я тоже это чувствую. Что-то такое в воздухе… — Он внезапно осекся, смущенно рассмеялся и поспешно сказал: — Впрочем, с апрельским воздухом всегда так. Он насыщен невысказанным обещанием неведомо чего. Обычно уже в конце мая становится понятно, что это был обычный сезонный гормональный сбой в организме. Но до конца мая я, пожалуй, побуду доверчивым дураком. Глупо отказывать себе в таком удовольствии.
— В последнее время мне кажется, что лучше всегда быть доверчивым дураком, — улыбнулся я. — Это, как ни странно, гораздо более выгодная позиция.
Тут взгляд мой упал на часы, и я понял, что до встречи с Митей осталось всего сорок минут. Самое время платить и идти — пока я еще отыщу этих албанцев.
— Только один вопрос, напоследок, — сказал я, отодвигая в сторону пустую чашку, чтобы не задеть ее рукавом, когда буду одеваться. — Хани Йохансен…
— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, — Кьялар смущенно потупился. — Нет-нет, я не Хани Йохансен. И вообще никто не Хани Йохансен. Его или ее — это я так и не решил — не существует. Никто не переписывает «Гамлета». Сам не знаю, что на меня тогда нашло, кто за язык тянул?.. Думаю, это была моя лучшая импровизация. Меня несло. Я был в ударе. Можете считать, я выдумал Хани Иохансена специально, чтобы вы меня запомнили. И не забыли — ни при каких обстоятельствах.
Он меня совершенно сбил с толку. Но и тронул, конечно. До сих пор, насколько мне известно, еще никто не предпринимал специальных усилий, чтобы остаться в моей памяти.
— Не знаю, зачем это вам было нужно, — сказал я. — Но думаю, у вас все получилось. Забыть вас будет, прямо скажем, непросто.
— Вот и хорошо. — Кьялар, похоже, был очень доволен собой.
Я высыпал на блюдце мелочь и вышел на залитую солнцем площадь, а Кьялар остался в кафе. Обернувшись, я увидел, как он жестом подозвал официанта, что-то коротко сказал — видимо, просто повторил заказ. Зеркальное отражение финала нашей прошлой встречи, красиво отыгранная партия; смею думать, мы — хорошие фишки и нам еще не раз предстоит ощутить на своих макушках невидимые персты непостижимого Игрока, изготовившегося к очередному ходу.
Пусть играет, пусть, думал я, ускоряя шаг. Пусть пугает, пусть сбивает с толку, пусть не разъясняет правил, шептал я, прислонившись спиной к теплым от солнца камням Тынского храма. Только бы продолжал играть, лишь бы Ему не надоело, хоть бы не передумал, не отвлекся на что-нибудь другое, потому что я уже не хочу жить как-то иначе. И, кажется, не смогу.
Мы с Митей, который, несмотря на теплую погоду, снова обмотал шею длиннющим полосатым, как оса, шарфом, подошли к албанскому ресторану одновременно с разных сторон. Хороший знак, подумал я.
— Хороший знак!
Он сказал это вслух и выглядел чрезвычайно довольным — собой, мною и обстоятельствами.
— Ты не шутил, когда сказал, что собираешься меня нанять? — спросил Митя после того, как заказ был сделан и очаровательная официантка удалилась на кухню.
— Нет, что ты. Какие шутки. Ты мне нужен как крупный специалист по Черногуку.
— Вот как, — озадаченно сказал он. — Что, пан Болеслев крепко напроказничал в Вильнюсе?
— Что? — удивился я. — А, нет, не особенно. Просто теперь моя очередь «проказничать». Хочу забраться к нему в дом. Нет, не так. Не «хочу». Мне надо. Позарез.
— Именно «забраться»? Не в гости зайти?
— Именно забраться. Без ведома хозяина и этих галлюцинаций, карлика и великанши, которые находятся у него в услужении.
— Вообще-то, это не совсем законно, — осторожно заметил Митя.
— Вернее, совсем незаконно, — согласился я. — Но это, не поверишь, волнует меня сейчас меньше всего на свете.
