Вольтия в ужасе отпрянула: кто-то полз по ее столбу. Сердце заколотилось, быстрее и быстрее, пока не забилось так стремительно, что даже сквозь свет дневной лампы она разглядела желтое свечение, отражающееся от стекла.
– Лек! – мигнула она, но ее старшая сестра убежала, злясь на уличного мальчишку, и до сих пор не вернулась.
– Гальва! Фаради!
Было слишком светло, она оставалась слепой. Дневная лампа походила на тысячу разъяренных Белых, дубасящих стекло. Фонарный столб снова дернулся, как будто в тисках припадка, и Вольтия вспыхнула еще одним сигналом бедствия. «Бесполезно», – отругала она себя: сестры ведь тоже сейчас слепы. Она чувствовала дрожь этой штуки, чем бы та ни была, карабкающейся к ней вверх по столбу. Девушка забилась в дальний конец своего приюта; в кожу впились провода, щекоча слабым магнитным полем.
Темное очертание тяжело ударило по стеклу: длинная тонкая тень, усыпанная шипами. Плафон содрогнулся. Существо отступило, двигаясь кошмарно медленно, исчезая в пятне света как чернила, высасываемые из воды пипеткой…
…и снова ударило…
От удара Вольтия перекувырнулась назад. Тонкое колючее очертание исчезло за треснувшим стеклом, и девушка сгруппировалась. Легкие начало жечь, когда она задержала дыхание.
Существо ударило еще раз, и плафон раскололся.
Вольтия выпрыгнула из дома, мгновение падая в окружении блестящего стеклянного дождя. Удар о бетон лишил ее дыхания. Она вскочила на ноги, встряхиваясь после падения и выбирая курс. Залитый ослепительным солнцем мир состоял из расплывчатых темных линий; каждое очертание казалось чудовищем, тянущимся к ней. Она кинулась налево, к фонарю Гальваники, пытаясь нащупать поле сестры, но не почувствовала его. Она их не чувствовала.
«Успокойся, – приказала она себе. – Притуши эмоции». Сердце колотилось так быстро, что девушка боялась задымиться.
«Гальва! Фаради!» Она знала, что на свету сестры не увидят ее криков, но не могла перестать их звать. Вольтия добралась до места, где должен был стоять столб Гальваники, но пальцы ловили только воздух. Она споткнулась и упала на что-то металлическое. Ее руки задрожали, когда она что-то нащупала. Что-то скрученное, испещренное множеством маленьких дырочек.
Дневную лампу заслонило облако, и Вольтия внезапно увидела, что держится за столб Гальваники. Он был выдран из земли, остался только обрубок. Отломанный конец был зазубренным и острым. Стеклянная девушка лежала, наполовину вытащенная из разбитого плафона, ее свет погас. Нос и колени были вдребезги разбиты, а кожа – покрыта крошечными трещинами.
Вольтия бросилась к сестре, едва замечая боль: куски металла и разбитая лампа ранили ноги. Порошкообразная кровь просыпалась на землю.
«Гальв…»
Когда Вольтия приблизилась, волосы сестры заколебались в принесенном ею магнитном бризе. Злая насмешка жизни над ушедшими.
Почувствовав, как металлическое существо коснулось поля за ее спиной, девушка обернулась. Мелькнули витки, и свет погас.
«Я хочу помочь тебе. Позволь мне помочь тебе сделать больше, чем просто убежать».
Ее слова, словно речной ил, забили мои уши. Я вспоминаю ее руки, отметину, которой наградил. В нее проникла городская грязь; останется шрам – это должно было напугать, однако она лишь витиевато выругалась на мою неуклюжесть, пока я протирал рану дезинфицирующим средством и сшивал щепкой от шпалы, и терпеливо носит мой знак.
Мы пробираемся сквозь толпу на Черч-стрит. Я нарочито невидим: люди изо всех сил стараются на меня не смотреть; полагаю, потому что я выгляжу, как фигуры в спальниках, притулившиеся в дверных проходах, которых они тоже старательно игнорируют.
«Так ты собираешься соответствовать маминому завету? Сбежав?»
Идиотский вопрос, откровенно говоря. Я способен жить по заветам матери не больше, чем носить ее речные юбки, или состязаться с нею в жестокости, или занять доклендский трон своей костлявой задницей. Перед смертью я стану посмешищем.
Только теперь нас таких двое: я и моя глупая храбрая девушка со шрамом и совестью. И это вполовину уменьшает наши шансы. А вот и мы, заходим через ворота на кладбище в Сток-Ньюингтоне: брошенное и заросшее, оно – последняя обитель проклятого священства моей матери.
Это идея Бет.
– Ты же сын Богини, так? – сказала она. – Разве у твоей мамы не найдется священника-другого, чтобы нас выручить?
Звучало слишком просто и слишком логично. Я должен говорить очень быстро и постараться, чтобы голос звучал уверенно, но человек, которого мне предстоит убедить, фабрикует чушь тоннами, так что сразу просечет, если сам ее услышит. Мы погружаемся в папоротниковое море, где листья, безошибочно поворачиваясь, делают свет золотым. Я отчаянно пытаюсь решить, что же мне сказать.
– Кладбище, – уныло пробормотала Бет, когда Фил закрыл за ними ворота. Повсюду росли сорняки, придавая оградкам сходство с живыми изгородями. – Серьезно? Кладбище?
– А что не так? – поинтересовался он, прокладывая туннель сквозь листву. Рычание шоссе стало приглушенней.
– Да ничего. Поглядев, как ты ползаешь по радиомачтам и фонарным столбам, я жду не дождусь, чтобы увидеть, что ты ухитришься выжать из кладбища. Если это просто призраки и зомби, я очень разочаруюсь, Фил.
Девушка все еще горячилась после пауков, да и ноги начинали болеть. Они шли окольным путем от «Кристал-Пэлэс» до Сток-Ньюингтона, избегая кранов, что росли вдоль далстонского шоссе. Фил наотрез отказался проходить рядом с ними. Раньше Бет никогда не замечала краны, и теперь недоумевала, когда же они появились. Они возвышались на горизонте черными скелетами зимних деревьев.
Бет все еще не видела, как Фил ест, и уже даже подумывала, что парень никогда этого не делает. По пути она нырнула в магазин с подвижной вывеской и заказала еду с вертящегося вертела – а сейчас смущенно готовилась, что ее тоже вывернет. Бет предложила купить кебаб и ему, но Фил вежливо отказался. Прошлой ночью под башней на его коже проступил маслянистый пот, но стоило ему только походить босиком по асфальту, как он, казалось, восстановился, словно извлекал пищу из загазованного воздуха. Вдруг Бет осознала, что серый цвет его кожи не был грязью. Это был он – и чем глубже делался цвет, тем сильнее он становился.
«Фил подпитывается от города, – подумала девушка. – Как растение, живущее благодаря солнцу». Она поискала в голове подходящий термин, остановившись на «урбосинтезе».
Заросли сменились поляной, забитой надгробиями под охраной статуй в натуральную величину. Гранитные монахи теснились бок о бок с учеными в каменных тогах. Дева Мария склонялась над младенцем. Два мраморных ангела, целуясь, обвили друг друга крылами, и статуя женщины с завязанными глазами держала меч над могилой с надписью: «Джон Арчибальд, судья. Повешен в 1860 г.». Там было почти столько же статуй, сколько и надгробий, выстроившихся неровным кругом. Каменный монах стоял в центре толпы с глазами, закрытыми тяжелым гранитным капюшоном. Один палец он поднял в воздух, губы его были приоткрыты, как будто скульптор застал его рассказывающим анекдот – непристойный, судя по похотливому изгибу рта.
– Что ж, – Фил покорно вздохнул. – Мы на месте.
– На каком месте? – переспросила Бет. – Не вижу ничего, кроме декораций к второсортной вампирской киношке.
– Сад храма моей матери, – кривая улыбка тронула губы парня. – Поздоровайся, Бет.
– С кем?
– С твоими призраками.
– Что ты такое говоришь, Филиус. Мы для тебя мертвецы? Мое сердце разбито.
Бет вздрогнула. Голос был замогильным — и исходил от каменного монаха.
Фил смущенно прикусил губу и пробормотал:
– Петрис, я тебя не узнал. – Он посмотрел на статую. – Ты похудел?
– Именно. – Голос, идущий от статуи, звучал сухо. Каменные губы монаха не шевелились. – В лице. Маленькие вандалы.
– Ой, зубилом поработали? Мне… мне нравится – так гладенько. Так ты выглядишь… – Фил неловко затих.
– Да?
– Хм…
Вздох статуи походил на шум падающего сланца.
– Очевидно, тактичности нет средь наук, которые мне удалось титаническими усилиями вбить тебе в голову. Кто эта юная леди?
Статуя не шевелилась, каменные глаза за моховой катарактой не мигали. Но Бет чувствовала, что они смотрят на нее.
– Ты уже расплевался с той вспыльчивой девушкой-лампочкой, Филиус? – продолжила расспрашивать статуя. – Или юный принц теперь услаждает себя и дневными прелестями? – его тон сквозил двусмысленностью.
– Мы просто друзья, Петрис, – отрезал Фил, – и не представляю, как это я не сумел выучиться тактичности у кого-то, кто столь сведущ в нососовательстве, как ты.
– Увы, если бы только у меня был целый нос, – скорбно пробормотал Петрис.
– Ага, – не стал спорить Филиус, – ты уродливый ублюдок. – Он шагнул вперед и обнял статую своими тощими руками. Бет ожидала, что гранитные руки обовьются вокруг парня, но они остались на месте, а Фил тем временем висел на каменной шее монаха, болтая ногами в воздухе.
