– Его мыслей, мистер Генри? А какие у него мысли?
– Скрытые.
– Он скрывает их… у себя в голове?
– Как и все мы, правда, Беатрис?»
Носком ботинка я коснулся лицевой части черепа.
Я знал, что надо вызвать констебля. Пусть арестуют Уортропа. Самый подходящий конец для профессора-монстролога, чьи занятия неразрывно связаны с убийством. Мы с ним оба по локоть в крови, и я, и Уортроп.
Но я не стал никого вызывать. Все мы рабы своих привычек, а я слишком долго пробыл его неразлучным компаньоном.
Вернув мусорный бак в вертикальное положение, я собрал в него ужасное содержимое; череп положил последним, помедлил, но не из-за того, что предавался размышлениям, глядя в его пустые глазницы, как некий принц, для которого человеческая жизнь имела определенную ценность. Я просто зашвырнул череп в контейнер с остальным мусором; он стукнулся о его металлический бок, звонко брякнув в морозном воздухе.
Снова керосин. Еще спичка. Приятное тепло волной залило мое лицо. На свете нет человека, который не любил бы огонь. Это наша генетическая память: тысячи лет огонь был нашим союзником и другом. Он сделал нас теми, кто мы есть. Не удивительно, что боги наказали Прометея. Овладей огнем, и через несколько тысяч лет шагнешь на Луну.
Я пересек двор по направлению к старым конюшням. Мне нужна была лопата. Не все кости сгорают целиком, кое-что придется закопать. В конюшне сохранилось лишь одно стойло – остальные убрали еще в 1909 году, чтобы освободить место для прогулочного «Лозье»: самой дорогой машины в то время, подаренной Уортропу руководством компании за помощь в разработке дизайна. Шагнув в темное нутро постройки, я услышал тихое блеяние из последнего стойла в дальнем углу. Я заглянул через перегородку. Трое ягнят сгрудились там на соломе. Увидев меня, они, как один, шарахнулись в дальний угол. Черные глазенки на белых мордашках. Тревожное блеяние срывается с черных губ. Ножки нервно переступают по соломе, которая шуршит в сухом воздухе.
Меня это не смутит, мистер Генри. Плохой характер – признак сильной натуры; так всегда говорила моя мать.
Черные глазенки на белых мордашках, нежное блеяние и сухой шорох соломы, похожий на тихий стук костей в оссуарии.
Ш-ш-шр, ш-ш-шр.
Тварь за толстым стеклом. Тварь в холщовом мешке.
Ш-ш-шр, ш-ш-шр.
Все тела отбрасывают тени, все тени одинаковы: между тварью за стеклом и тварью в мешке нет никакой разницы. Их суть, – то, что они есть, – одна. Всякая жизнь прекрасна; и всякая – чудовищна. В том числе жизнь Лили, чьи глаза, как два горные озера, прозрачны до самого дна, чьи нежные губы полураскрыты.
– Ты – первая и единственная девушка, которую я целовал, – сказал я ей позже в тот вечер.
– Ты лжешь, Уилл Генри, – сказала она. – Ты слишком хорошо целуешься.
– Ложь – худший вид глупости, – произнес я, цитируя Уортропа. – В лаборатории монстролога девушек не часто встретишь.
– Живых-то уж точно.
Я засмеялся.
– Я лучше, чем Сэмюэль?
– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. – Ее теплое дыхание коснулось моего лица.
– Ради него или ради самой себя?
Она вскочила так резко, что я даже моргнул. В дверях стоял Уортроп.
– Уилл Генри, – произнес он тихо. – Где револьвер?
– У меня, – ответила Лили, держа его обеими руками.
– Положите его перед собой на пол, очень медленно, и отойдите.
Я встал, одной рукой сжимая горловину мешка, другую опустил в карман. Уортроп помотал головой. Он шагнул в комнату, за ним шел человек, – в шляпе-котелке, нахлобученной на самые глаза в попытке скрыть лицо, изуродованное шрамами и рытвинами оспы. Свободной рукой он махнул в мою сторону, другой приставил к затылку доктора пистолет.
– Давай его сюда, парень, – сказал он с сильным ирландским акцентом.
– Делай, как он говорит, Уилл Генри! – приказал Уортроп отрывисто. – Пусть он возьмет.
Я протянул мешок незнакомцу. Обогнув доктора, он вырвал его у меня из рук. Лили за моей спиной зашипела. Глаза Уортропа пылали от ярости.
– Большое спасибо! – сказал незнакомец, пятясь к двери. – А это вам за труды!
И он выстрелил, попал доктору в ногу, развернулся и побежал. Я обернулся к Лили – та уже подняла с пола револьвер, бросила мне, я перепрыгнул через Уортропа, который, извиваясь на полу, кричал, чтобы я остановился. Я выстрелил как раз в тот миг, когда человек в котелке уже поворачивал за угол, где находился кабинет куратора. Пуля выбила кусок из стены Монстрариума. Я добежал до подножия лестницы; пуля просвистела возле моего уха, попала в ящик. Грохнула, врезавшись в стену, входная дверь; я взлетел по лестнице на первый этаж и промчался через холл так стремительно, что она не успела затвориться, и я заметил угол холщового мешка, выскочил на улицу и увидел того, в шляпе, – он как раз садился на одну лошадь с другим человеком, тоже в котелке, и я снова выстрелил, лошадь рванулась и загремела копытами по граниту под дымчатыми арками фонарей и голыми ветвями деревьев, словно выжженных кислотой на зимнем небе.
Я бросился назад, в Монстрариум. Хотя, если подумать хорошенько, зря спешил.
Уортроп сидел, привалившись спиной к тому ящику, возле которого еще совсем недавно сидел я, а Лили перетягивала ему ногу над раной. Жгутом послужила ее пурпурная лента. Лицо Уортропа, мокрое от пота, омрачилось, едва я появился в дверях.
– Ну? – рявкнул он. – Где он?
– Ушел, – выдохнул я.
На миг мной овладел, совершено иррациональный страх: мне показалось, что он сейчас схватит револьвер и выстрелит мне в лоб. Я прямо видел, как отравленной стрелой пронеслась в его мозгу эта мысль. Но он только поднялся на ноги.
– Что? – начал я, интуитивно отступая назад. – Вы же сами сказали мне отдать его.
– Нет, – отвечал он голосом холодным, точно змея. – Я сказал тебе: «пусть он возьмет», а это совсем другое дело, можно сказать, прямо противоположное.
Уортроп был смертельно бледен и едва держался на ногах. Лили шагнула к нему, предлагая опереться на нее, но он только отмахнулся.
– Это ситуация первого уровня опасности, а вы стали Пандорой нашего времени, мистер Генри.
– Но он же приставил к вашей голове револьвер, – рявкнул я. – Что мне еще было делать?
– Дать ему вышибить мне мозги, но не отдавать Т. Церрехоненсиса, конечно! – заорал он, пораженный моей тупостью. – Моя жизнь ничто…
Я кивал. Я был с ним абсолютно согласен. Тем не менее, я все же предложил, чтобы мы со всей возможной поспешностью отправились в госпиталь Бельвью.
– Зачем? – спросил он, бледный как смерть. Он шатался, его ботинок потемнел от крови.
– Затем, чтобы вытащить пулю из вашей ноги…
– Нет, я должен немедленно мчаться к фон Хельрунгу, а ты – поднимать тревогу.
Он шагнул ко мне – точнее, к выходу, который я загораживал. Я не двинулся с места. Он был выше меня примерно на дюйм, и смотрел сверху вниз, буравя взглядом, но я не пошевелился.
– Отойди, – сказал он.
– Не отойду, – ответил я.
– Отойдешь, или я пристрелю тебя. Богом клянусь, пристрелю.
– Тогда стреляйте, только смотрите, не промахнитесь, доктор.
– Вы – никудышний охотник. – Лили заговорила, чтобы заполнить паузу, или спасти меня от пули, не знаю. – Я отвезу вас в госпиталь, доктор Уортроп. А Уилл с дядей Абрамом соберут пока поисковую партию, – разумеется, поставив сначала в известность полицию.
Тут мы с Уортропом закричали в один голос:
– Нет! Никакой полиции!
Монстролог поддался на уговоры Лили, принял ее предложение и ее протянутую руку, и они вместе стали подниматься по лестнице.
– Ты совершил ошибку, – бросил он мне, уходя. – И не впервые.
Я мог бы ответить ему, что результатом моей так называемой «ошибки» стало продолжение его бренного существования, но придержал язык – как делал часто. Любой ответ привел бы только к контрответу, и контр-контрответу, и так далее, до тошноты, а мне и так уже не раз приходила в голову мысль о том, что мы с ним ссоримся как старая супружеская пара. А еще я подумал, что под ошибкой он вполне мог иметь в виду именно продолжение его бесполезного существования.
Пеллинор Уортроп всегда был немного влюблен в смерть.
Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!
В подвале дома на Харрингтон-лейн.
Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!
Движение отработанное и быстрое, тренированная рука крепко хватает тонкий безволосый хвост большим и указательным пальцами, выдергивает грызуна из клетки, плюхает его на деревянную доску, молоток с заостренным концом описывает в воздухе сверкающую дугу и с приглушенным шмяк! наносит грызуну смертельный удар в голову.
Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!
Крошечные коготки тщетно царапают воздух, беззвучно открывается и закрывается пасть, шелковистая шерстка взблескивает в свете лампы.
– В первые дни жизни он падальщик, – объясняет Уортроп. – Пока не подрастет и не наберется достаточно сил для охоты на живую еду.
