– Или он все знал заранее и похитил доктора прежде, чем тот добрался до Компетелло…
– Или уже после; значения не имеет.
– Кто знал, куда он отправляется? Кому он говорил?
– Мне не говорил. Знал дядя Абрам.
– Кто еще?
Я покачал головой.
– Он мог рассказать Пелту – хотя вряд ли. Акоста-Рохасу или Уокеру он уж точно ничего не говорил.
– Но мог сказать дядя. – Она горестно покачала головой. – С возрастом он стал так разговорчив. Если мы ищем предателя, то я бы сделала ставку на Уокера.
– Это не Уокер.
– Откуда тебе знать?
Я посмотрел в свою тарелку и ничего не ответил.
– Как бы то ни было, сегодня вечером мы все узнаем. Конечно, может оказаться, что за всем стоит банда Пяти Углов, хотя, на мой взгляд, слишком уж сложная афера для шайки обычных уличных грабителей.
Она кивнула и тоже уставилась в тарелку.
– В чем дело? – спросил я. – Лили?
К моему удивлению, она едва ли не прыгнула на меня через стол и стиснула мою руку в своих.
– Не стану говорить тебе «не ходи», – знаю, ты все равно пойдешь, что бы я ни сказала, – но не будь, по крайней мере, безрассуден.
Я засмеялся, чтобы снять напряжение – в том числе свое.
– Безрассуден? Я слышал, безрассудство возможно в любви – и даже необходимо, – но только не в монстрологии!
И я поднес к губам ее руку.
Лобби отеля «Плаза», четверть шестого вечера, курьер опаздывает.
А может, и нет.
Пожилая пара, оба одеты для вечернего выхода, болтают с портье. Собираются в оперу. Просят порекомендовать хороший ресторан, желательно рядом с театром. Мужчина держится с достоинством: судя по его костюму, кошелек у него на хорошей подкладке, акцент выдает уроженца Среднего Запада. Жена тоже недурна собой – статная, кровь с молоком, – как и полагается уроженке прерий. В Нью-Йорке оба впервые.
Я сижу напротив, у выхода, на пухлом викторианском диване; он довольно далеко от камина, так что я ощущаю лишь намек на тепло. В руках у меня тот самый номер «Геральд», что был у мистера Фолка накануне. И я уже четырежды прочел одну и ту же статью. В моем правом кармане лежит револьвер доктора, в левом – нож с пружинным лезвием, который я забрал у трупа без лица в Монстрариуме.
– Но этот ресторан далековато, не так ли? А у меня, понимаете ли, нога болит. Старая боевая рана.
Внешне я абсолютно спокоен; внутри у меня все кипит. Когда они, наконец, уберутся в свою оперу? Курьер, наверное, тоже мешкает за дверью, дожидаясь, когда они уйдут. Да и мне не терпится.
Не тут-то было – теперь старик принялся рассказывать клерку историю своего ранения. Он получил его весной шестьдесят четвертого в Колд Харбор; генерал еще тогда воскликнул: «Это не война; это убийство!».
Клерк нервно хихикнул в ответ, но пожилой джентльмен обиделся и с достоинством удалился. Выходя, он прохромал мимо меня, ведя в поводу свою дородную женушку и цокая тростью по мраморным плитам пола. Клерк встретился со мной взглядом и пожал плечами; «Старый псих», – было написано у него на лице, и мне вдруг захотелось взять револьвер и пулей стереть эту самодовольную ухмылку с его пухлого лица. Что он вообще знает о войне – или об убийстве, если на то пошло?
Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и черноволосый коротышка прошел мимо меня, направляясь прямиком к стойке. Они с портье не обменялись ни словом, только толстый белый конверт перекочевал из рук в руки. Коротышка засунул его за пазуху и отбыл так же поспешно, как и появился: подбородок вперед, не глядя по сторонам. Меня он вряд ли заметил.
Я, намеренно громко шурша газетой, свернул ее, бросил на стол перед диваном, встал, кивнул клерку, который кивнул мне, – не исключено, что я все-таки пристрелю его позже, – и вышел на улицу, где сгущались сумерки, сновали автомобили, развозя людей по домам, театрам и ресторанам, и наступала оттепель. День испускал последний вздох, но это была не агония, а горестный шепот девушки, отвечающей слишком настойчивому возлюбленному.
Черноволосый коротышка быстро шагает по тротуару к парку. Вот он проходит мимо крупного человека в извозчичьем пальто и широкополой шляпе. Тот изучает таблицу забегов и курит сигару. На коротышку он не обращает внимания, зато смотрит на меня, и я киваю.
Мистер Фолк швыряет сигару в канаву, таблицу сует в карман. Пропустив нескольких пешеходов, он идет за коротышкой с пухлым конвертом в кармане пиджака. Я пристраиваюсь за ним.
Мы сворачиваем в парк, и меркнущий свет дня, не заслоненный здесь широкими кирпичными плечами домов, омывает все кругом: и прозрачные осенние деревья, протягивающие к небу свои лишенные украшений руки, и аллеи со скамейками, на которых сидят люди, наслаждаясь последними лучами солнца, нежными, точно щечка ребенка, и влюбленные парочки, которые прогуливаются, отгородившись ото всех сверкающим коконом страсти, согретые обоюдным желанием, связанные невысказанными обещаниями в обертке бархатистого смеха.
Черноволосый коротышка задерживается, чтобы купить газету у мальчика. Пухлый конверт выскальзывает из кармана пиджака и падает к его ногам на дорожку, пока тот роется в карманах в поисках мелочи. Мальчишка наклоняется, поднимает конверт, сует его в газету и снова подает черноволосому. Все занимает секунд тридцать, пока мистер Фолк раскуривает очередную сигару. Проходя мимо, я на ходу шепчу ему:
– Оставайтесь с ним; я беру мальчишку.
Судя по всему, чернявый купил у мальчика последнюю газету, и тот, взвалив на плечо мешок, покидает свой пост и спешит к выходу на Западную пятьдесят девятую улицу. Пропустив его, я считаю до десяти и, повернувшись, иду за ним.
Несколько трамваев и пару дюжин кварталов спустя я оказываюсь на Элизабет-стрит, в центре Маленькой Италии, сотни обитателей которой в этот неожиданно погожий вечерок высыпали из переполненных съемных квартир на улицу. Тротуары кишат торговцами вразнос и попрошайками, карманниками и мелкими жуликами; попадаются одинокие мужчины в ветхих пальто, с впалыми щеками и беспощадными глазами; мое дорогое пальто и кожаные туфли притягивают их взгляды; стайки мальчишек, таких же худых, как их отец, но не с такими жестокими глазами – пока не такими – бегут за мной по пятам; на крылечках сидят матери, качая на коленях младенцев в белых чепчиках; мостовая запружена разбитыми повозками, которые тянут худые, изработанные клячи; из окон и подворотен тянет вареной крольчатиной, ароматами цветов, древесным дымом и конским навозом; и все это под звуки итальянских песен и неумолчного, почти истерического бормотания тысячи людских душ, втиснутых в эти три квартала.
Здесь мальчик пошел не спеша; мне было легко не терять из виду его шапчонку, мелькавшую в толпе; она напоминала мне другую, вязаную, на пару размеров меньше, которая покрывала голову совсем другого мальчика в другое время. Он то и дело поправлял сумку для газет на плече, и каждый раз мне казалось, будто я различаю в ней очертания пухлого белого конверта.
Миновав вход в крошечный ресторан, он нырнул в подворотню за ним. На первом же углу он снова свернул и скрылся за рестораном. Там я его и потерял. Я тоже свернул, но его уже не было. Подле шаткой пожарной лестницы криво висела на петлях дверь; может, он вошел туда? Да, больше ему деваться было некуда, если только он не отрастил крылья и не взмыл в синеву небес.
В узком темном коридоре я остановился, чтобы глаза привыкли к внезапной перемене освещения, и вынул из кармана револьвер. Пахло свежим хлебом, стучали по тарелкам ножи, звенели стаканы, звучный мужской голос говорил по-итальянски с певучим сицилийским акцентом. В нескольких шагах от меня была открытая дверь, луч света падал из нее в коридор. Прижавшись спиной к стене, я сделал шаг вбок и, затаив дыхание, медленно повернул голову и заглянул в комнату.
Мальчик сидел за столом с тремя мужчинами, двое из которых, очень высокие, в толстых пальто, поглощали исходившие паром спагетти, склонив головы к самым тарелкам; на столе между ними стояла полупустая бутылка вина. Третий мужчина был не так велик ростом, в пальто полегче, и не прикасался к еде и вину: Пеллинор Уортроп презирал все, что замутняло ум и притупляло чувства. Белый конверт лежал возле тарелки одного из здоровяков.
Мои внутренние дебаты продолжались недолго. Монстролог не был связан, его рот не был заткнут кляпом, и, судя по всему, никто не собирался его убивать. Да, вид у него был недовольный, но никакого смятения, никакой мольбы во взгляде, обращенном к сопровождающим, не было; он даже улыбнулся знакомой мне невеселой улыбкой, глядя, как мальчик, заткнув за воротник салфетку, накинулся на еду. Однако у стены, подле бугая слева, все же стоял обрез. А еще «пленник» не встал и не поблагодарил похитителей за гостеприимство, как положено после успешной сделки. Деньги прибыли, но Уортроп не двинулся с места. Это все решило. Я выскочил из-за косяка и шагнул в комнату.
