«Старые боги вовсе не превратились в брауни, фей и прочих существ, место которым в диснеевских мультиках; нет, они просто изменились. Появление Христа и новой религии сделало их свободными. Ожидания и надежды смертных больше не связывали их по рукам и ногам, отныне каждый из них волен был сам выбирать свой путь.
Они и сейчас живы, ходят среди нас. Только мы не узнаем их больше».
Мэран подняла глаза на посетительницу.
– Что-то мне это напоминает, – сказала она.
– Задали сочинение об этнических меньшинствах Ньюфорда, – объяснила миссис Баттербери.
– Ну что же, думаю, ни один человек, верящий в фей, не найдет в работе Лесли ни малейшего изъяна, – улыбнулась Мэран.
– Извините, – возразила миссис Баттербери, – но ничего забавного я здесь не нахожу. – И она ткнула в сочинение пальцем. – Мне от него не по себе делается.
– Нет, это вы меня извините, миссис Баттербери, – спохватилась Мэран. – У меня и в мыслях не было насмехаться над вашим беспокойством, просто я не совсем понимаю, что именно вас так тревожит.
Вид у посетительницы стал еще несчастнее.
– Ну как же… это же очевидно. Я боюсь, вдруг она попала в какую-нибудь секту или наркотики принимать начала. А может быть, и то и другое.
– Вы так решили, прочитав это сочинение? – спросила Мэран. Ей пришлось изрядно постараться, чтобы подавить рвавшееся наружу изумление.
– Феи и магия, магия и феи – вот и все, о чем она говорит или, точнее, говорила раньше. В последнее время она вообще нечасто удостаивает меня общением.
И миссис Баттербери умолкла. Ожидая, пока мать Лесли соберется с духом и продолжит, Мэран читала сочинение. Когда несколько минут спустя она подняла глаза, то встретила полный надежды взгляд.
Мэран кашлянула.
– Я не вполне понимаю, почему с этим вы пришли именно ко мне, – сказала она наконец.
– Я надеялась, что вы поговорите с ней – с Лесли. Она вас обожает. Уверена, вас она послушает.
– А что я должна ей сказать?
– Что думать так, – и она неопределенно махнула рукой в сторону сочинения, которое все еще держала Мэран, – неправильно.
– Но я не вполне уверена, что могу…
«Выполнить вашу просьбу», – хотела закончить Мэран, но не успела: миссис Баттербери подалась вперед и схватила ее за руку.
– Пожалуйста, – заговорила она. – Я не знаю, к кому еще обратиться. Через несколько дней Лесли исполняется шестнадцать. По закону с этого возраста она может жить отдельно, и я очень боюсь, что она уйдет из дома, если мы не найдем с ней общего языка. Конечно, мне меньше всего нужны наркотики или… или оккультистские оргии в моем доме. Но я… – На глаза женщины вдруг навернулись самые настоящие, неподдельные слезы. – Я так боюсь ее потерять…
Она отодвинулась от Мэран. Вытащила из сумочки платок, промокнула глаза. Мэран вздохнула.
– Ну хорошо, – ответила она. – У нас с Лесли урок в этот четверг – взамен пропущенного на прошлой неделе. Я поговорю с ней, но никаких результатов не обещаю.
Миссис Баттербери была явно смущена, хотя и обрадована.
– Я уверена, ваша помощь окажется бесценной.
Мэран вовсе не была в этом уверена, но мать Лесли уже вскочила на ноги и направлялась к выходу, явно пытаясь не дать ей отвертеться от принятого обязательства, если она вдруг решит пойти на попятный. В дверях миссис Баттербери задержалась.
– Спасибо вам большое, – сказала она и вышла.
Мэран кисло посмотрела на стул, который посетительница занимала секунду назад.
– Чудесно, просто слов нет, – промолвила она.
* * *
Из дневника Лесли, запись от 12 октября:
«Сегодня я видела еще одну! Но она была совсем не такая, как та с пустыря на прошлой неделе. Та походила на пожилую обезьяну в костюме лепрекона с картинки Артура Рэкхэма. Если бы я кому-нибудь про нее рассказала, то наверняка бы услышала, что это и была обезьяна в цирковом наряде, но нам-то лучше знать, правда, дневничок?
До чего же здорово. Конечно, я всегда знала, что они есть. Повсюду. Но раньше они никогда не давали себя увидеть, разве что мельком, краешком глаза, а их голоса звучали только в обрывках разговоров или мелодий, подслушанных где-нибудь в парковой аллее или на заднем дворе дома, когда никого не было рядом. Но с прошлого Иванова дня я их вижу по-настоящему.
Я как орнитолог, который наблюдает за разными видами птиц, а потом описывает их приметы и повадки, только видел ли какой-нибудь орнитолог столько чудес, сколько я? У меня такое чувство, словно раньше я была слепая и вдруг прозрела.
Сегодняшнюю я увидела не где-нибудь, а в старой пожарной каланче, представь себе. Мы занимались с Мэран, – на этой неделе у нас два урока вместо одного, потому что на той неделе ее не было в городе. Короче, играли мы с ней ту новую мелодию, с арпеджио во второй части, которая никак мне не дается, сколько я с ней ни бьюсь. Когда мы вдвоем с Мэран, все как будто само собой получается, но стоит мне попробовать одной, как пальцы тут же путаются и среднее ре чисто не выходит.
Ну вот опять я отвлекаюсь. На чем я остановилась? Ах да. Мы играли “Тронь меня, если посмеешь”, и вдвоем у нас выходило на самом деле здорово. Флейта Мэран как будто тянула меня за собой, пока я совсем не растворилась в ее музыке, так что и понять было нельзя, где чей инструмент звучит или даже сколько их.
Момент был самый что ни на есть подходящий. Я точно в транс впала или что-то вроде этого. Сначала глаза у меня были закрыты, но потом я почувствовала, что воздух вокруг словно бы сгущается. И еще меня словно вниз потянуло, как будто сила тяготения вдвое больше стала. Играть я не перестала, но глаза открыла – и увидела ее, она парила в воздухе как раз за плечом Мэран.
Создания прелестнее я не видела никогда в жизни: такая крохотная, малюсенькая феечка, хорошенькая-прехорошенькая, висит себе в воздухе, а ее крылышки, тоненькие, как паутинки, быстро-быстро дрожат, так что их почти не видно. Прямо как у колибри. Она напомнила мне сережки, которые я пару лет назад купила с лотка на рынке: там тоже была нарисована крохотная фея, воздушная, прозрачная, как на рисунках Мухи. Только эта была не плоская и не однотонная, как на картинке.
Ее крылышки переливались всеми цветами радуги. Волосы были теплые, как мед, кожа отливала старым золотом. Сверху, до талии, – только не красней, дневничок, – на ней совсем ничего не было, а вокруг бедер колыхалась прозрачная юбочка, сделанная, кажется, из каких-то листьев, которые становились то розовыми, то лиловыми, то голубоватыми.
Я так удивилась, что чуть флейту не выронила. И хорошо, что не выронила, – представляю, чего бы я наслушалась от мамы, если бы она разбилась! – но мелодию все-таки запорола. Едва музыка смолкла, фея испарилась, как будто только эта песня и держала ее в нашем мире.
Остаток урока я плохо слушала Мэран, но, по-моему, она не заметила. Та фея все не шла у меня из головы. До сих пор не идет. Жалко, что с нами не было моей мамы или этого старого зануды, мистера Аллена. Тогда бы они перестали говорить, что это все мое воображение.
Хотя они бы, наверное, ее и не увидели. С магией всегда так. Если не знаешь, что она все время рядом, она тебе и не покажется.
После урока мама пошла поговорить с Мэран, а меня оставила ждать в машине. О чем у них шла речь, она мне не сказала, но настроение после этого у нее заметно улучшилось. Господи, ну почему она всегда такая… на все пуговицы застегнутая».
– Ладно. – Сирин не выдержал и отложил наконец книгу. Мэран уже час как вернулась с занятий в старой каланче и все не могла найти себе места. – Хочешь поговорить?
– Все равно ты скажешь «а я что говорил?».
– А что я говорил?
Мэран вздохнула:
– Не прикидывайся. Как ты тогда сказал? «Главная трудность обучения детей в том, что приходится терпеть их родителей». Что-то в этом роде.
Сирин подошел и опустился на диванчик в оконной нише, где сидела, глядя на улицу, его жена. Помолчал, любуясь высокими старыми дубами, что росли вокруг дома. Даже в убывающем свете дня ему были хорошо видны маленькие коричневые человечки, которые сновали среди палой листвы, точно шустрые обезьянки.
– Но дети того стоят, – промолвил он наконец.
– То-то я вижу, ты их учишь.
– Не многие родители в состоянии раскошелиться на арфу для своих вундеркиндов.
– И все равно…
– Все равно, – согласился он. – Ты совершенно права. Ненавижу иметь дело с родителями, и всегда ненавидел. Стоит мне увидеть, как детей загоняют в рамки, как будто по ящикам деревянным распихивают, убивают в них всякий энтузиазм… Навыдумывали правил – так положено, этак не положено, зубрежка, экзамены… – нет, чтобы просто играть. – И он сорвался на злой, раздражительный тон, явно в подражание учительскому. – Меня не волнует, в какой рок-группе ты собираешься играть, здесь ты будешь делать то, что я тебе говорю…
Он умолк. Глаза вспыхнули мрачным пламенем – не гнева, скорее досады.
