«Я не знаю, что со мной не так. Мне все время хочется кого-нибудь ударить. Я смотрю на маленькую Джилли, вспоминаю свою мать, и мне становится так страшно. Береги ее, ради меня. Научи ее магии.
Пожалуйста, не надо меня ненавидеть».
Не знаю, сколько я сидела и смотрела на эти печальные, жалобные слова, а слезы лились у меня из глаз.
Не надо было мне уходить на работу. Не надо было оставлять ее одну. Она ведь и правда думала, что история ее детства повторится. Она говорила мне об этом, не знаю, сколько раз говорила, но я просто не обращала внимания, так ведь?
Наконец я взялась за телефон. Я звонила Анжеле. Звонила Софи. Звонила Лу Фучери. Звонила всем, кого только могла вспомнить, и просила найти Энни. Анжела была со мной, в мансарде, когда нам наконец позвонили. Трубку взяла я.
Я услышала голос Лу:
– Один патрульный привез ее в Общую, когда она загибалась от передозировки бог знает чего, еще и пятнадцати минут не прошло. По всему было видно, что она просто хотела покончить с собой, так он сказал. Мне очень жаль, Джилли. Но она умерла раньше, чем я приехал.
Я ничего не ответила. Просто передала трубку Анжеле, подошла к кровати и села. Взяла на руки маленькую Джилли и тогда снова заплакала.
Я никогда не шутила насчет Софи. В ее жилах и правда течет кровь фей. Откуда, не могу объяснить, да мы никогда и не говорили об этом толком, но я всегда знала, а она и не спорила. И она обещала мне, что даст дочке Энни свое благословение, как делают все феи-крестные в старых сказках.
– Я наградила ее даром счастливой жизни, – сказала она потом. – Вот уж не думала, что в ней не будет Энни.
Но ведь так обычно и бывает в сказках, правда? Что-то обязательно должно пойти не так, а иначе о чем и рассказывать. Надо быть сильным, надо заслужить свое «и жили они долго и счастливо».
Энни хватило сил оставить свою дочку в тот миг, когда она поняла, что вот-вот сорвется, но помочь самой себе она не сумела. Таким страшным даром наградили ее родители.
Я так и не успела закончить ту картину до выставки, зато нашла кое-что взамен.
Рисунок, несколько корявых линий, которые говорили мне больше, чем все, что я когда-либо нарисовала сама.
Я собиралась вынести мусор, когда увидела в ведре те неуклюжие картинки, которые Энни нацарапала, сидя за моим кухонным столом в день своей смерти. Они походили на детские рисунки.
Я повесила одну из них в рамку и отнесла на выставку.
– Похоже, к пяти койотам прибавился призрак шестого, – только и сумела сказать Софи, увидев, что я сделала.
«В доме врага моего», Энни Майкл. Карандаш. Студия «Йор-стрит», Ньюфорд, 1991.
Образы переданы примитивно. В доме, который представляет собой простой квадрат, крытый треугольником, изображены три фигуры из палочек, одна прямая, две в треугольных «юбочках», которые указывают на их пол. Две фигуры побольше избивают маленькую чем-то похожим на гнутые палки или ремни.
Маленькая фигурка корчится на полу.
Кто-то из посетителей написал в книге отзывов на выставке: «Никогда не прощу виновных в том, что с нами сделали. Не хочу даже пытаться».
– И я тоже, – сказала Джилли, прочитав эти слова. – Помоги мне Бог, я тоже.
Предсказать можно только то, что уже случилось.
Эжен Ионеско
Я унаследовала Томми, так же как и собак. Просто нашла его на улице, где он бродил потерянный и одинокий, и взяла его к себе. Я всегда подбираю бездомных – может быть, потому, что раньше я тоже надеялась, что кто-нибудь подберет меня. Но я быстро выросла из этой надежды.
Наверное, Томми для меня тоже вроде домашнего животного, только он умеет говорить. В его словах не всегда есть смысл, но если на то пошло, мало в чьих словах он есть. По крайней мере, Томми честный малый. У него что с наружи, то и внутри. Никакого притворства, никаких скрытых мотивов. Он просто Томми, здоровый парень, который никого не обидит, хоть палкой на него замахнись. Любит улыбаться, любит смеяться – отличный парень. Пары винтиков в голове не хватает, только и всего. Черт, смотрю иной раз ему в глаза, и кажется, что у него правда одни винтики в голове.
Я знаю, что вы подумали. Парню вроде него место в соответствующем заведении, и, наверное, вы правы, но только врачи в клинике Зеба решили, что он выздоровел, когда его койка понадобилась для кого-то, чьи родственники могли заплатить за место, которое Томми занимал бесплатно, и не очень-то расшибались, чтобы вернуть его обратно.
Мы живем в самом центре того района Ньюфорда, который одни называют Катакомбами, а другие – Сквотландией. Это мертвая часть города – дебри пустырей, заполненных мусором и брошенными машинами, выпотрошенными домами и грудами щебня. Я сама видела газетные статьи, в которых ее называли язвой, позором нашего города, рассадником преступности и расовой розни, хотя среди нас есть люди всех цветов кожи, какие только можно себе представить, и мы неплохо уживаемся друг с другом, может быть, просто потому, что никто не лезет в чужие дела. И мы не столько преступники, сколько неудачники.
Сидя в своих модных квартирках и домах с водопроводом и электричеством, добропорядочные граждане Ньюфорда, у которых не болит голова о том, когда и где в следующий раз удастся поесть, придумали немало всяких имен и прозвищ для этого места и для нас, но те, кому приходится здесь жить постоянно, зовут его просто домом. Мне он представляется этаким разбойничьим гнездом, какие бывали раньше на Диком Западе – городишки из пары десятков полуразвалившихся домов посреди пустыни, где только изгоям и место. Конечно, не исключено, что парни вроде Ламура или Шорта, которые писали о таких местах, их просто выдумали. Я знаю, что многие люди романтизируют бродяг, точно так же как они смешивают героев и разбойников, добро и зло.
Мне и самой хорошо знакомо это чувство, но ту единственную пару розовых очков, которой мне довелось владеть, я разбила давным-давно. Иногда я притворяюсь, что живу здесь потому, что мне так нравится, потому, что это единственное место, где я чувствую себя свободной, потому, что здесь обо мне судят по тому, кто я и на что способна, а не по тому, какие у меня навороченные родители, и потому, что чем ближе к полной нищете, тем она приятнее.
Я не говорю, что это красивый район. Я даже не утверждаю, что мне нравится здесь жить. Все мы просто убиваем здесь время, перебиваемся как можем. Каждый раз, когда я слышу о том, что кто-то загнулся от передоза, вскрыл себе вены, прыгнул с крыши или удавился, мне приходит в голову, что вот и еще один из нас на свободе. Здесь же зона военных действий, и, как из Вьетнама, отсюда можно уйти либо в цинковом гробу, либо на собственных ногах, но с вечным напоминанием об этом месте – холодной тенью оно маячит у тебя в душе, заставляет просыпаться в холодном поту ночами, беситься и сходить с ума на новой работе, дома, с друзьями, где угодно, а все потому, что Катакомбы зовут тебя, говорят, что, может быть, ты не достоин всего того, что у тебя сейчас есть, напоминают о тех, кто остался позади и кому не так повезло, как тебе.
Почему мы продолжаем так жить, не знаю. Нет, давай уж начистоту. Не знаю, почему я продолжаю так жить. Никогда ничего другого не видела, вот в чем, наверное, дело. Или, может быть, я просто слишком упряма и не хочу сдаваться.
Анжела – ну знаете, та доброхотка с Грассо-стрит, которая заправляет программой спасения таких, как я, от улицы? Так вот она говорит, что я рассуждаю как нигилистка. Когда она объяснила, что значит это слово, я чуть живот не надорвала от смеха.
– Ты же знаешь, откуда я, – сказала я ей. – Так чего еще от меня ждать?
– Я могу тебе помочь.
Я только головой покачала:
– Тебе просто нужна часть меня, только и всего, но у меня у самой ничего не осталось, мне нечего тебе дать.
Только это не вся правда. Дело в том, что у меня, как у всякого добропорядочного гражданина, есть свои обязанности. У меня есть собаки. И Томми. Я пошутила, когда назвала его еще одним домашним животным. Так его прозвали байкеры, которые устроили свой сквот на нашей улице. Для меня они – собаки и Томми, я имею в виду, – все равно что семья. Во всяком случае, никого ближе ни у него, ни у меня никогда не будет. Если я уйду, что они без меня станут делать? Я согласна уйти только вместе с ними, а кому мы нужны такой компанией?
Томми просто помешан на журналах, хотя не может прочесть ни слова. А вот я люблю читать. Книг у меня дома тысячи. Я собираю их в мусорных баках за книжными магазинами – вы знаете, что они срывают обложки, чтобы получить обратно деньги за непроданные экземпляры, а книги просто выбрасывают? Никогда не могла понять, какой в этом смысл, но мне-то как раз жаловаться не приходится.
Я не очень разборчива в чтиве. Просто люблю истории. Даниэла Стил или Достоевский, Сомерсет Моэм или Кинг – какая разница. Главное – забыться чужими словами.
Но Томми любит журналы, и особенно те, где есть его имя на обложке – стикер подписчика, понимаете? Только эти два слова он и может прочитать: «Томас» и «Флуд». Я знаю, что его имя Томми, потому что он сам это знает, он же мне и сказал. Фамилию я придумала сама. Дом, в котором мы живем, стоит на Флуд-стрит.
