Теперь бесстрастный взгляд Исповедницы методично перебирал все мои сокровенные воспоминания, и они были для нее чем-то вроде беспорядка в ящике, где она рылась в надежде отыскать нечто ценное. Всякий раз продвигаясь дальше в глубины моего сознания, она оставляла в моей голове хаос, и приходилось заново собирать и аккуратно складывать дорогие сердцу моменты жизни. Затем Исповедница вставала и уходила, забирая карту с собой. Я знала, что должна радоваться тому, что сумела скрыть от нее Остров. Но пока я его прятала, оставляла уязвимым многое другое, и ей удавалось туда проникнуть. Она просто выхватывала мои воспоминания и обрывки прежней жизни, перетряхивала и отбрасывала в сторону. И хотя для нее это представлялось незначительным, она умудрялась запятнать всё, чего коснулась. После каждого посещения Исповедницы я чувствовала, что нетронутых воспоминаний у меня остается все меньше и меньше.
* * *
На следующий день пришел Зак. Его визиты теперь стали реже, а когда он приходил, то обычно избегал смотреть мне в глаза. Он почти не разговаривал, нервно теребил ключи и на большинство вопросов отвечал лишь пожатием плеч.
Но по прошествии нескольких недель я опять слышала поворот ключа в замке, скрежет двери о пол, а затем входил он, мой брат, мой мучитель, и присаживался на край кровати. Я не знала, зачем он приходил, равно как и не понимала, почему всегда радовалась, заслышав в коридоре его шаги.
– Ты должна поговорить с ней, – произнес он. – Просто скажи ей, что ты видишь. Или впусти ее.
– В мой разум, ты имеешь в виду?
Он пожал плечами.
– В твоих устах это звучит слишком ужасно. В конце концов, вы же похожи.
Я покачала головой.
– Я не делаю того, чем занимается она. Не роюсь в умах других людей. И пусть она мой оставит в покое, черт побери – это единственное, что у меня здесь есть.
Я не знала, как описать ему, на что это похоже, когда она роется в голове. Какой потом чувствуешь себя оскверненной и уязвимой.
Он издал звук – полувздох, полусмешок.
– Я бы удивился тому, как долго ты ее не подпускаешь, если бы не знал о твоем упрямстве.
– В таком случае ты должен знать, что ничего не изменится. Я не буду тебе помогать.
– Тебе придется, Касс, – он наклонился ближе. На мгновение мне показалось, что Зак собирается взять меня за руку, как в тот день, когда умирал папа и он просил помочь.
Его зрачки вспыхнули и стали сокращаться, точно в неровном пульсе. Он придвинулся совсем близко, и я увидела, что нижняя губа искусана в кровь. Я вспомнила, что он кусал губу, когда родители спорили внизу или когда другие дети насмехались над нами.
– Чего ты боишься? – прошептала я. – Тебя пугает Исповедница?
Он поднялся.
– Есть кое-что и похуже, чем эта камера, и мы можем сделать это с тобой. – Он хлопнул по стене, оставив отпечаток ладони на пыльном бетоне. – Как сделали с некоторыми другими Омегами, которые здесь содержатся. Тебе позволили жить вот так только потому, что ты – провидец.
Втянув голову в плечи, он провел руками по лицу и несколько раз вздохнул с закрытыми глазами.
– Я сказал ей, что ты можешь быть полезна.
– Так мне тебя благодарить? Вот за это? – я обвела камеру рукой. Стены казались мне тисками, сжавшими мою жизнь до нескольких ярдов замкнутого серого пространства. И мой разум тоже словно находился в клетке: закрытый и неясный. Сильнее всего угнетало мрачное равнодушие времени, оно продолжало свой беспрерывный ход, тогда как я застряла в этой бесконечной полужизни с подносами и негаснущим тусклым светом.
– Ты не знаешь, как я забочусь о тебе. Всё, что ты ешь, – он указал на поднос, оставленный на полу, – сначала кто-то пробует первым. И воду в кувшине тоже.
– Я тронута твоей заботой, – съязвила я. – Но, помнится, пока я жила в поселении своей жизнью, мне и вовсе не приходилось тревожиться о том, что меня могут отравить.
– Своей жизнью? Не слишком-то ты стремилась к «своей жизни» все те годы, что пыталась претендовать на мою.
– Я ни на что не претендовала. Я просто не хотела, чтобы меня изгнали, так же как и ты бы не хотел.
Повисло молчание.
– Если бы ты позволил мне хоть иногда ходить на прогулки в бастион, как в самом начале. Или общаться с кем-нибудь из других заключенных. Просто иметь возможность с кем-нибудь поговорить…
Он покачал головой.
– Ты знаешь, что не могу. Сама видела, что тогда случилось на прогулке. Тот сумасшедший мог напасть и на тебя. – В его взгляде промелькнуло нечто похожее на нежность. – Тебя здесь держат только из соображений безопасности.
– Если бы нам позволяли разговаривать друг с другом, этого бы не случилось. Он бы не сошел с ума. Зачем бы другим Омегам здесь причинять мне боль? Они в таком же положении, как и я. Почему мы не можем общаться?
– Из-за их близнецов Альф.
– Их близнецы – твои друзья в Совете.
– Ты так наивна, Касс. Они – люди, с которыми и на которых я работаю. Они мне – не друзья. Думаешь, кое-кто из них не желал бы подослать своего близнеца, чтобы прикончить тебя и заодно меня?
– И когда это закончится? По твоей логике, мы все должны проводить жизнь в закрытых камерах, Альфы и Омеги.
– Дело не только во мне, – сказал он. – Такое происходит постоянно: людьми манипулируют через тех, кто им близок. Так было и в Старой Эре. Чтобы прижать кого-нибудь к ногтю, похищали супруга, ребенка, любовника. Вся разница только в том, что сейчас воздействие стало прямым. Раньше тебе приходилось прикрывать только свою спину, а теперь – две спины. Вот в чем дело.
– Дело в том, что вы считаете своих близнецов помехой и обузой. Ты – параноик.
– А ты – чересчур наивная и даже не пытаешься взглянуть на мир трезво.
– Поэтому ты сюда спускаешься? – спросила я, когда он встал и направился к двери. – Потому что никому не доверяешь там, наверху, в твоем Совете?
– Я мог бы доверять тебе, – ответил он, закрывая за собой дверь.
Я услышала, как в замке повернулся ключ.
* * *
Я подсчитала, что, должно быть, прошел уже год с тех пор, как в последний раз видела небо. Искусственный свет камеры изменил даже мои сны и видения, что случались наяву.
Когда я впервые стала видеть Остров, то усомнилась, видения ли это или же мои фантазии, вызванные желанием убежать от действительности, забыть хоть ненадолго ужас заточения. Затем меня стали одолевать новые и мрачные видения. Какое-то время я считала их болезненными грезами, рожденными истосковавшимся по воле разумом, точно кошмар моего пребывания здесь просочился и в сны. Чем больше становилось нацарапанных на стене меток, каждая – день, проведенный в камере, тем сильнее я начинала сомневаться в собственном рассудке. Однако видения были слишком настойчивыми и совершенно чуждыми для простой выдумки. И детали представали так ярко, что я окончательно убедилась в том, что не могла придумать их сама. Мне виделись стеклянные резервуары, настолько реалистичные, что я различала пыль на резиновых пломбах у их основания. Над ними шли провода и крепились панели, каждая из которых мерцала крошечными огоньками – красными или зелеными. Из каждого резервуара выходили резиновые трубки телесного цвета. Как я могла такое придумать, если даже не понимала, что это? Всё, в чём я была уверена, что это нечто запрещенное, как и стеклянный шарик, излучающий свет в моей камере. Трубки и провода, которые вились вокруг резервуаров, соответствовали историям о Старой Эре и всей её электрической алхимии. И огоньки на панелях казались такой же неестественной искрой света, как в моей камере. Они светили ровно, не выделяя тепла. Несомненно, это была машина. Но что за машина? Для чего? Это озадачивало, ужасало и изумляло гораздо больше, чем шепотки о том, что творилось во времена Старой Эры, и я не могла не поверить. Клубок проводов и трубок выглядел беспорядочным, точно всё это смастерили наскоро. Но при этом сама машина с ее огнями, резервуарам, соединениями выглядела такой огромной и сложной, что впечатляла и внушала дрожь.
Сначала мне являлись видения только с резервуарами. Затем в этих резервуарах я увидела тела людей, плавающих в жидкости, столь вязкой, что все движения казались замедленными и вялыми, даже колыхания волос. У каждого изо рта свисала трубка. Но больше всего ужасали глаза. У большинства глаза были закрыты, остальные же поражали абсолютно пустым и безжизненным взглядом. Их нельзя назвать людьми – скорее, останками людей. Мне вспомнились слова Зака, когда я жаловалась на свою участь: «Есть кое-что и похуже, чем эта камера, и мы можем сделать это с тобой».
Особенно остро я чувствовала резервуары, когда приходил Зак, хотя теперь его посещения стали совсем редки. Но эти образы окружали его так же неотвязно, как запах. Когда я слышала поворот ключа в замке, то передо мной всплывали лица с закрытыми глазами и с трубкой во рту, и после его ухода они витали вокруг меня и не рассеивались еще несколько часов. Все они были Омегами, навечно заключенными в стеклянных чанах. Шли месяцы, и хотя Зак наведывался всё реже, мои видения с резервуарами стали почти постоянными. Они отнюдь не выглядели абстрактными, наоборот, стали не только реальными, но и совсем близкими. Я почти физически ощущала их присутствие, возможно, всего в сотне футов отсюда. Чувствовала их настойчивое притяжение так, что, казалось, нашла бы к ним дорогу безошибочно. Помещение с резервуарами точно превратилось для меня в ориентир, такой же, как когда-то, в долине моего детства, была река. Вторым ориентиром моей воображаемой карты крепости являлась сама камера. А глубоко под нами текла река. Я чувствовала ее непрерывное течение, которое дразнило меня, застрявшую здесь в неволе.
