Да будь она проклята.
Голос Уилла звучал так странно… Клара вообще с трудом его узнала. Сначала столько недель ни слуху ни духу, а потом этот чужой голос по телефону, – и даже не объяснит толком, зачем звонит.
Казалось, народу на улицах даже больше, чем обычно, и она никогда не доберется до старинного доходного дома, где Уилл и его старший брат родились и выросли. С серого фасада глядели угрюмые, изъеденные копотью каменные лица. Клара невольно подняла на них глаза, когда швейцар распахнул перед ней дверь подъезда. Она даже переодеться не успела – так и выскочила в зеленом форменном халате из больницы, только пальто набросила. Вообще ни о чем подумать не успела. Помчалась сломя голову.
Уилл…
У него был такой потерянный голос. Как будто он тонет. Или прощается навсегда.
Она задвинула за собой решетку старого лифта. Тот же самый форменный больничный халат был на ней и в тот день, когда они с Уиллом впервые встретились – у дверей палаты, где лежала его мать. Клара часто подрабатывала по выходным в больнице, и не только потому, что ей нужны были деньги. В университете за всеми учебниками и лекциями как-то забываешь, что кровь и боль – очень даже реальные вещи.
Седьмой этаж.
Медная табличка на двери настолько потускнела, что Клара непроизвольно протерла ее рукавом.
Бесшабашный. Уилл частенько потешался, до какой степени не подходит ему собственная фамилия.
За незапертой дверью ее встретила горка невскрытых писем на коврике, но в прихожей горел свет.
– Уилл?
Она приоткрыла дверь в его комнату.
Никого.
И на кухне тоже.
Судя по виду квартиры, здесь много недель вообще никого не было. Но Уилл сказал, что звонит из дома. Тогда где же он?
Клара прошла мимо пустой комнаты, где жила мать Уилла, потом мимо комнаты его брата, которого она еще ни разу не видела. «Джекоб уехал». Этот Джекоб всегда был в отъезде. Иногда ей казалось, может, Уилл этого брата просто выдумал?
Вдруг она остановилась.
Дверь в отцовский кабинет открыта. А ведь Уилл никогда туда не заходил. Все, что связано с отцом, для него как будто не существовало.
Помешкав в нерешительности, Клара все же вошла. Книжные стеллажи, застекленный шкаф, письменный стол. Над столом – модели самолетов; на крыльях, словно грязный снег, толстенный слой пыли. Пыль в комнате вообще повсюду, а еще холод жуткий – вон, даже пар идет изо рта.
Зеркало.
Клара подошла, провела рукой по серебряным розам на раме. Она в жизни ничего прекрасней не видела. Само стекло в раме было темное-претемное, словно в нем растворилась вся мгла ночи. От холода стекло запотело, но посередке, где отразилось ее лицо, она явственно различила отпечаток ладони.
Мутный фонарный свет выплескивался на улицы Шванштайна, словно сбежавшее молоко. Газовое освещение, грохот деревянных колес по булыжным мостовым, на женщинах юбки до земли, подолы набухли от дождя. Влажный осенний воздух пропах угольным дымом, от которого чернеет белье, развешанное над улицей между островерхими домами. Прямо напротив почтовой станции водрузился железнодорожный вокзал, завелось в городе уже и свое телеграфное бюро, а также фотограф, запечатлевавший несминаемые цилиндры и пышные рюши на серебряных пластинках – дагеротипах. Тут и там можно было заметить и велосипеды, прислоненные к стенам домов под плакатами, призывающими остерегаться золотых воронов и водяных. Нигде больше зазеркальный мир не силился подражать жизни на той, другой стороне с таким неистовым усердием, как здесь, в Шванштайне. В городском музее было множество экспонатов весьма подозрительного, явно потустороннего происхождения, а компас и фотоаппарат Джекоб до сих пор почти наверняка опознавал как отцовские вещи, только никто так и не смог ему сказать, куда подевался оставивший их незнакомец.
Городские колокола возвещали наступление вечера, когда Джекоб вышел на улицу, ведущую к рыночной площади. Перед лавкой булочника карлица продавала жареные каштаны. Их сладковатый запах смешивался с ядреным ароматом конских яблок, обильно усыпавших мостовую кучками и поврозь. Изобретение автомотора пока что не просочилось сквозь зеркало, а конный памятник на рыночной площади увековечивал образ государя, который еще устраивал среди окрестных холмов охоты на настоящих великанов. Это был предок нынешней императрицы, Терезы Аустрийской, чей род столь успешно истреблял не только великанов, но и драконов, что и те и другие в пределах империи считались окончательно вымершими. Мальчишка, продававший возле памятника газеты, звонко оглашая вечер заголовками последних новостей, наверняка никогда не видел и уже не увидит ни отпечатка великанской ступни на мокрой глине, ни черной подпалины от огнедышащей драконьей пасти на городской стене.
Решающая битва… Тяжелые потери… Геройская гибель генерала… Секретные переговоры с гоилами…
В зазеркальном мире шла война, и побеждали в ней, увы, отнюдь не люди. Всего четыре дня назад они с Уиллом наткнулись на один из дозорных отрядов неприятеля, и встреча эта до сих пор стоит у Джекоба перед глазами: как из-под земли вынырнули они из леса, трое солдат и офицер, – каменные, мокрые от дождя лица, отливающие золотом глаза и жуткие руки-крюки, одним махом располосовавшие брату всю шею. Гоилы.
«Заботься о брате, Джекоб».
Он взял газету и сунул мальчишке три медных гроша в грязную ладонь. Лесовичок, пристроившийся у мальчишки на плече, пренебрежительно покосился на монетки. Многие лесовички прибивались к людям, позволяя одевать себя и кормить, что, впрочем, никак не сказывалось на их неизменно скверном характере.
– Гоилы далеко? – спросил Джекоб.
– Не дальше пяти миль отсюда. Когда ветер с той стороны, – мальчишка махнул на юго-восток, – даже выстрелы слышно. А со вчерашнего дня все тихо, – закончил он почти с обидой в голосе.
В его годы даже война – всего лишь приключение.
Императорские солдаты, выходившие из трактира, что возле церкви, наверняка были на сей счет другого мнения. «У ЛЮДОЕДА». Джекоб сам был свидетелем события, подарившего трактиру название, а хозяину стоившее правой руки.
Сейчас, когда Джекоб вошел в полутемную пивную, Альберт Ханута с мрачной миной стоял за стойкой. Это был до того толстый и крепкий коротышка, что поговаривали, будто в его в жилах течет кровь троллей, – слух в Зазеркалье отнюдь не лестный. Но до того как людоед оттяпал ему руку, Ханута слыл лучшим охотником за сокровищами во всей Аустрии, и Джекоб много лет пробыл у него в обучении. И Ханута действительно показал ему здешние пути-дорожки к богатству и славе, за что Джекоб отблагодарил учителя, успев спасти от людоеда если не его руку, то хотя бы голову.
Стены корчмы украшали трофеи славного прошлого Хануты: голова бурого волка, печная дверца из пряничной избушки, волшебная дубинка в мешке, сама соскакивающая со стены проучить разбуянившегося гостя, чешуйчатая шкура водяного, а на самом видном месте, прямо над стойкой, висела на цепях ручища людоеда, положившего конец карьере Хануты-кладоискателя. Мертвенной голубизной эта конечность напоминала лапу гигантского варана.
– Гляди-ка! Джекоб Бесшабашный! – Сумрачная физиономия Хануты и впрямь расплылась в ухмылке. – А я думал, ты в Лотарингии, волшебные песочные часы разыскиваешь.
Как охотник за сокровищами, Ханута, разумеется, был ходячей легендой, однако и Джекоб со временем снискал на этом поприще неменьшую славу. Трое посетителей за столом с любопытством подняли головы.
– Спровадь-ка их поскорей, – шепнул Джекоб через стойку. – Разговор есть.
И поднялся наверх к себе в каморку – единственное убежище и в том, и в этом мире, которое он называл своим домом.
Скатерть-самобранка, хрустальный башмачок, золотой мяч принцессы – Джекоб уже много чего отыскал в этом мире и за хорошие деньги сбыл знатным покупателям и богатым купцам. Но в сундуке, что неприметно стоял за дверью его невзрачной каморки, он хранил те сокровища, что приберег для себя. Это были верные подручные в его ремесле, не раз вызволявшие своего хозяина из беды, вот только он не думал не гадал, что когда-нибудь придется прибегать к их помощи ради спасения родного брата.
Первым он извлек из сундука новосой платок, с виду – обычный льняной лоскут. Но стоило потереть платок между пальцами, и он безотказно выдавал владельцу один, а то и два золотых талера. Много лет назад Джекоб получил его от ведьмы в обмен на поцелуй, который потом еще много месяцев жег ему губы. Сунув платок в карман, он стал складывать в рюкзак другие вещицы, на первый взгляд тоже вполне обыкновенные: серебряную табакерку для нюхательного табака, медный ключ, оловянную миску, пузырек зеленого стекла. Но каждая из них по меньшей мере однажды уже спасала ему жизнь.
