Может быть, Халцедона видел Рудольф; Орфей взял себе слугу, хотя, по правде, это было ему не по карману. Он хотел было кликнуть Рудольфа, но тут из-за сахарницы донесся сдавленный стеклянный вскрик.
Халцедон беспомощно дрыгал ногами, а сапоги его соскабливали стружки со стола, за которым Орфей долгими ночами безнадежно пытался вычитать к жизни слова.
Да. Он действительно извивался, словно червь.
Орфей пораженно уставился на бьющегося в корчах стеклянного человечка.
О, это что-то небывалое.
Просто чудеса какие-то!
Халцедон все еще извивался с искаженным от боли и бессильного гнева лицом, а Орфей уже велел Рудольфу подать ему пальто. Слуга был неповоротливей улитки с виноградной горы. Но ничего, это легко поправить, ведь теперь слова снова станут повиноваться Орфею. Теперь все можно изменить!
Небо было по-прежнему ясным. Бледная луна висела между крышами, покрытыми деревянной кровлей. В переулках Орфею не встретилось ни души, если не считать цыганки, схватившей его за руку, чтобы прочесть там его будущее. Орфей оттолкнул ее прочь. Будущее будет таким, каким он его напишет!
Увидев Орфея перед дверью в столь неурочный час, слуга булочника изобразил на лице недовольное изумление, но все же удовлетворился байкой о забытых домашних заданиях. Ученица Орфея оказалась не такой дурехой. Северина Габеркорн отлично знала, почему учитель спрашивает ее поздно вечером.
– Прекрати это безобразие! – накинулся на нее Орфей. – И немедленно! – Он не видел смысла с ней церемониться. – Халцедон мне еще нужен. И к тому же я хочу знать, как это у тебя получается.
Северина посмотрела на дверь. Орфей так и не понял, чего было в ее взгляде больше: надежды увидеть там родителей или страха, что они и правда явятся. На ее стоическом лице вообще было трудно что-либо прочесть. Наконец она требовательно протянула ему руку.
Орфей передал ей полоску пергамента.
Она поплевала на слова и отдала ему пергамент обратно.
– И это что, все?
Кивок.
– А что ты еще можешь наколдовать?
– Могу приворожить к себе мальчика.
– А еще?
Она прикусила губу и бросила на него мрачный взгляд исподлобья:
– А еще я сделала себе нос тоньше.
Черт, эта страна опаснее, чем он воображал, если уже четырнадцатилетние девчонки умеют выписывать себе новые носы или призывать корчи на стеклянных человечков.
– А слова надо читать вслух?
Северина покачала головой.
Вот досада. Орфей так гордился своим бархатным голосом. С другой стороны – выходит, вся искусность переплетчика и его дочери здесь тоже не подмога. Эта мысль его воодушевила.
– Кто тебя этому научил?
Крапивный сок и кровь… Ну не сама же она до этого додумалась.
Она даже не попыталась скрыть злорадство в голосе:
– Слова подчиняются только женщинам.
Вот так новость.
Слова на пергаменте расплылись от ее слюны.
– Я еще раз спрашиваю… кто тебя этому научил?
Девица уперлась:
– Если их выдашь, сразу умрешь.
– Их?
Он пригрозил показать пергамент ее родителям, но Северина как воды в рот набрала. Ни имя Фенолио, ни его собственное, насколько было известно Орфею, ни на кого так не действовало. Поразительно.
Жена булочника очень некстати вошла в комнату как раз в тот момент, когда Орфей уже схватил ее дочь за косы, чтобы силой вытрясти из нее правду. Перед тем как откланяться, он собрал с пола обрывки пергамента.
Чернила, растворившиеся в слюне. Кровь. Крапивный сок. По всему видно, что в этой местности требуется побольше ухищрений, чтобы заставить слова дышать. Но это возможно.
«Они»…
Когда Орфей возвратился домой, Халцедон был жив, хоть и посапывал в изнеможении рядом с чернильницей.
Рудольфа Орфей обнаружил в кухне.
– К кому идти, если нужны волшебные слова?
Тот втянул голову в плечи, будто курица, которой пригрозили топором.
Но едва Орфей повертел у него перед носом одним из своих нелегким трудом добытых талеров, карие глаза слуги сделались круглыми, как монеты. Рудольфу приходилось кормить четверых детей. Четвертый сделал его вдовцом. Слуга столь отчаянно нуждался в работе, что Орфею не составило труда уговорить его на самое скромное жалованье.
– Лучше к ним не ходить, – пробормотал он, не сводя глаз с монеты.
– К кому? Ну выкладывай же, или я уберу монету туда, откуда достал. У деток твоих весьма оголодавший вид.
Руки Рудольфа только крепче вцепились в швабру.
– К ведьмам.
Слуга выговорил это слово так, словно боялся, что оно обожжет ему губы. О да, они это могут, старина.
Ведьмы. Фенолио ничего не писал о ведьмах. Орфей чуть не бросился Рудольфу на его тощую шею.
Подумать только, Омбра лежит в какой-нибудь сотне миль отсюда, а эти горы слыхом не слыхивали о словах Фенолио. Да, этот мир велик! Он вовсе не ограничивается потешным Чернильным королевством, где один старикан знай корчит из себя правителя. Эх, Орфей! И как только язык у тебя повернулся презрительно отзываться об этих горах! Они дадут тебе новые, мрачные слова для твоего отмщения. Слова, отдающие крапивным соком и кровью. Черной магией и студеными туманными ночами. Столько еще предстоит постичь…
– Где мне найти ведьму?
Орфей чувствовал, как вздымаются в нем слова, которым не терпится обрести жизнь. Слышал их нашептывание. Они каркали, как во́роны, лаяли, как бешеные псы, выли, как голодные волки. Уже так долго приходилось ему их слышать.
Слуга зажал монетку в кулаке.
– В лесу… они всегда в лесу. В стороне от торных троп. Но бывают добрые, а бывают злые.
Отлично.
– Где мне найти злую? – спросил Орфей.
Пять лет спустя
Небо полыхало. Сажерук любил иной раз утопить ночь в пламени. Зарницы его огня распускались среди звезд алыми бутонами, будто маков цвет, что пробивается на полях сквозь белое кипение сердечника.
Фенолио стоял у окна своего чердака и наслаждался зрелищем. Он снова обитал под крышей Минервы. Простая комнатушка дарила ему домашний уют, какого ему не удавалось найти нигде больше, а ошеломительный вид не шел ни в какое сравнение с тем, что открывался с горы, – в особенности ночами, когда Сажерук создавал сцену для своей красавицы-жены. Если уж танцевать для Уродины, Роксана предпочитала делать это под расшитым пламенем небом.
Сажерук и Роксана… Фенолио уже давно перестал именовать их своими творениями. Он отрекся от убеждения, что миры и их обитателей можно создавать из слов. Из слов можно расставлять на них силки, это да. Ловить их эхо в созвучия гласных и согласных. Но создавать их самому? Нет. Жизнь не способна сама собой родиться из чернил. Пальцы великана научили Фенолио смирению, как и лесная дорога, усеянная мертвыми телами солдат, и не в последнюю очередь – дочь Змееглава, чье мудрое правление он и предугадать не мог, когда писал об одинокой безобразной девочке. Но пусть даже полотно этого мира ткало себя само (или же его производил некто, предпочитавший оставаться в тени), Фенолио не возражал, если кто-либо, преисполнившись благоговения (и с легким содроганием), величал его Чернильным Шелкопрядом. Слишком уж это льстило его самолюбию, к тому же ему и в самом деле время от времени удавалось снабдить ткань мира сего парочкой дополнительных вышивок. Здесь – чуточку приукрасить, там – слегка подбавить цвета…
Вот оно! Цветы Сажерука извергли свою огненную пыльцу на темный бархат ночи. Косяк лебедей летел по небу – белые искры вместо крыльев. Да, он был очень изобретателен, создавая декорации для танца Роксаны, когда Виоланта просила супругов порадовать ее подданных своим искусством. В такие ночи городские ворота Омбры оставались широко распахнутыми, и люди стекались отовсюду, чтобы подивиться на танцовщицу, пляшущую с огнем. Фенолио пару раз сам затесался в толпу зрителей, но мало-помалу толчее на городской площади стал предпочитать вид из окна Минервы.
Хотя март был уже на исходе, воздух оставался по-зимнему холодным, а старые кости Фенолио противились любым его попыткам изгнать ревматизм при помощи слов. Зелья Роксаны помогали чуть лучше – еще одно доказательство здоровых корней и реальности этого мира.
А ты стареешь, Чернильный Шелкопряд, стареешь…
В старости прятного мало, где ее ни встречай, и он не хотел оказаться ни в каком другом краю, хотя подчас ему не хватало утренней газеты за чашечкой эспрессо, которыми он прежде наслаждался трижды в сутки. Просто скандал, что кофейные бобы до сих пор не прижились в Омбре. Чай да вино – это все, что можно отыскать на рынке. Ну что ж, счастье полным не бывает, хотя Фенолио всегда было трудно смириться с этим правилом.
Кто-то постучал в дверь. Звук был такой, словно по дереву колотили горлышком бутылки.
Господи, этот стеклянный непоседа в один прекрасный день расколет сам себя!
Изобретение стеклянных человечков Фенолио упорно продолжал приписывать себе, хотя Мегги любила поддразнивать его дикими особями, водившимися в трущобах. Допустим, они не выказывают ни малейшего желания очинять перья и вообще являют собой ходячее противоречие его замыслу – ведь Фенолио придумал этих существ исключительно в помощь поэтам. Да и не все ли равно, сам он или кто другой ответствен за создание стеклянных человечков, – факт, что их писк становится абсолютно неразборчивым, когда они приходят в волнение! И этот факт, без сомнения, лишнее подтверждение того, что стеклянные человечки – бесполезные существа и глупое изобрение.
