– Ничего.
– Поначалу Джекоб неделями не спал после перехода. Это твой первый раз? – Альма поправила седые волосы, густые, как у молодой женщины. – Да, я знаю про зеркало, только не говори Джекобу, он боится слухов. Он у брата?
Лиса сама не понимала, чему удивляется: Альма жила на этом свете, когда еще на месте шванштайнских руин стоял замок.
– Он собирался вернуться через несколько дней…
– Что для Джекоба совсем недолго, – закончила за нее ведьма.
Они обменялись улыбками, которые, конечно же, не понравились бы Джекобу.
– Если он задержится, нам придется разыскать его ради Хануты. И пусть старый пропойца скормит меня своей кляче, но я скажу: с Джекобом ему полегчает. Я не знаю больше никого, к кому бы он так прикипел сердцем. Разве к актрисе, чей портрет выжег у него на груди бурым камнем один ханыга. Но старый дурень так стесняется его, что боится лишний раз расстегнуть рубашку.
Тут Ханута снова закашлялся, и Альма вздохнула.
– Ну почему я такая жалостливая! Еще недавно чуму паучью насылала на него из-за Джекоба, а теперь вот ночей не сплю… Деткоежки убивают в себе жалость, поедая детские сердца, наверняка есть и более аппетитный способ. Поможешь приготовить отвар? Даже если Ханута выплюнет его мне в лицо, потому что там не будет водки.
Лиса понимала, что никакой помощи Альме не требуется. Просто ведьма решила отвлечь ее, раз уж навязчивые мысли все равно не дают уснуть. В пивном зале, куда они спустились, никого не было. Даже Венцель уже спал. Он редко ложился раньше рассвета: согласно распоряжению Хануты, харчевня «У людоеда» закрывалась с уходом последнего посетителя. На кухне пахло супом, который помощник Хануты сварил на завтра. «Плохой солдат, зато отличный повар», – так говорил о себе Тобиас Венцель. Пока Лиса разогревала суп, Альма готовила целебное зелье.
– Я давно знаю про зеркало, – говорила она. – Гораздо дольше, чем Джекоб. Не его первого видела я выходящим из башни.
Это откровение так потрясло Лису, что она забыла про суп. Она никогда не спрашивала Джекоба о зеркале. Сам он тоже не поднимал эту тему, вероятно потому, что она слишком долго оставалась его личной тайной.
– Я уже не говорю об отце Джекоба, – продолжала Альма. – Он долго жил в Шванштайне, но я не любила его, поэтому не вспоминаю о нем при Джекобе. Нет. Первый явился сюда за полстолетия до Джона. В Виенне правил тогда не то Людвиг, не то Максимилиан, тот самый, что скормил свою младшую дочь драконам. А на месте руин стоял Охотничий замок, прекраснее не было во всей Аустрии. Тогда еще шванштайнцы прогнали великана, который украл пекаря. Должно быть, решил подарить игрушку своим детям. Я слышала, именно с этой целью великаны обычно и похищают людей.
На ситечке, через которое ведьма процеживала свой чай, остались висеть кошачьи волоски.
– Эрих Земмельвайс[1] – я никогда не забуду этого имени, потому что оно напоминает мне о похищенном пекаре. Позже я узнала, что это девичья фамилия матери Джекоба. То есть это был один из его пращуров, насколько я понимаю. И вот он явился сюда, бледный, как шампиньон, и пахнущий, как алхимики с улицы Небесных Врат, что превращают свои сердца в золото. Этот Земмельвайс сделал хорошую карьеру в Виенне, вроде даже служил наставником императорского сына. – Альма повернулась к Лисе. – Ты, наверное, хочешь спросить меня, зачем я тебе об этом рассказываю посреди ночи? Так вот, в один прекрасный день Эрих Земмельвайс возвратился сюда из Виенны с невестой и объявил во всеуслышание, что отплывает в Новую Землю. И люди ему поверили, как верят сейчас альбийским историям Джекоба. Но через год я видела их обоих выходящими из башни, а потом Земмельвайс позвал меня к себе, потому что его супруга потеряла сон. Джекоб хорошо приспособился к переходам, но поначалу и он часто болел, так что будь осторожна.
– И что потом сталось с женой Земмельвайса?
Ведьма перелила отвар в кубок, украденный, по словам Хануты, у короля Альбиона.
– Кто-то похитил у нее первенца. Я всегда подозревала гнома, живущего в руинах. Но она родила еще двоих детей.
Невеста из Виенны. Заспанным мозгам Лисицы понадобилось время, чтобы понять, что это значит.
– Ты должна повторить эту историю при Джекобе.
– Нет. – Альма покачала головой. – Можешь сказать ему, что мне известно про зеркало, но остальное пусть выведывает сам. Отец – единственный, кто ему интересен. Хотя, может статься, его тяга к этому миру больше связана с матерью.
Толпа штурмовала стены, а стражники Амалии даже не пытались сдержать ее.
Потом полетели камни. То, что она могла восстановить разбитое стекло одним мановением руки, лишь распаляло голодранцев. Но Фея хотела показать, как смешон их гнев. Если бы от их криков можно было отмахнуться так же легко…
И ни слова от Кмена.
Молчание лишь подтверждало, что он поверил Амалии. Найти другое объяснение не составляло труда: письма часто перехватывали повстанцы, в конце концов, его ответ мог просто затеряться на долгом пути из Пруссии в Виенну. Но Фея предпочитала смотреть правде в глаза. Солдаты Кмена все еще бродили вокруг ее павильона, но перестали нести караул у дверей. Через забор летели камни, ругательства, но стражники и пальцем не пошевелили, чтобы прогнать подстрекаемую Амалией чернь. Никто не смел заступить ей путь, тем не менее отныне Фея была пленницей Амалии.
«Чертовка, болотная жаба!» – все это она слышала давно. Но теперь добавилось еще одно: детоубийца.
Неужели Кмен поверил, что она извела его сына? Каких сил стоило ей поддерживать в нем жизнь! Она ослабела. И наградой за все – молчание. И боль.
Сестры предупреждали. Она превратится в собственную тень, говорили они. Но она заплатила эту цену за любовь Кмена, даже если стыдилась признаться себе в этом.
Все кончено. Теперь мотыльки – бесплотные тени обманутой любви – ее единственные помощники. Или нет, есть еще один. Стекло хрустнуло под каблуком сапога. Хромой солдат, служивший еще матери Амалии. Такой же отверженный, даже если он сам еще не успел это понять.
– Восстание на севере разгорается. Трудно сказать, когда вернется Кмен.
Фея вытащила из каштановых волос осколок стекла. Теперь она носила ту же прическу, что и ее сестры. Это ради Кмена она одевалась, как смертные женщины, убирала волосы, как они, и спала в их комнатах. Тысячи человекогоилов подарила она каменному королевству, тысячи сыновей! И ее предали. «Кмен» – одно имя имеет теперь привкус яда.
Доннерсмарк прислушивался к доносившимся снаружи крикам. Сегодня толпа вела себя еще развязнее. Над головой осыпались осколки. Фея подняла руку. На мгновение она представила себе, как стекло плавится, превращаясь в прозрачную жидкость, смывающую их всех – голодранцев за стеной, солдат Кмена и гвардию его куклы… Ей все труднее было сдерживать гнев.
– Я не могу поручиться за вашу безопасность.
Доннерсмарк больше не опускал глаза, когда говорил с ней. Теперь он не боялся смотреть ей в лицо.
– Я привыкла полагаться только на себя.
– Весь город в смятении. Амалия приказала сжечь вашу карету. Она распускает слухи, что все связанное с вами проклято.
Кукла демонстрирует природный талант интриганки. Что ж, прекрасная возможность завоевать доверие подданных, сильно подорванное свадьбой с гоилом. Они уже забыли, как ненавидели Лунного принца. Теперь императрица для них – только скорбящая мать.
– Что с ребенком?
Доннерсмарк покачал головой:
– Никаких следов. Трое моих солдат – последние, кому я еще доверяю, – ищут его.
Сама она послала не один десяток мотыльков на поиски принца. Известий нет. Фея разглядывала осколки под ногами. Разбитая клетка. А тот, кто ее в ней запер, бежал. Или нет. Она сама заточила себя в клетке.
Доннерсмарк оставался с ней. Ее рыцарь.
– Что вы собираетесь делать?
В самом деле, что? Узы, которыми она себя связала, разорвать не так просто. Даже если невидимая нить между ней и Кменом сильно натянута.
Фея направилась к деревьям, насаженным по ее приказу, – такие росли только на берегу озера, из вод которого вышла она и ее сестры. Протянула руку в гущу листвы и сорвала две семенные коробочки. Из первой, стоило ее расколоть, выпрыгнули ей на ладонь две крошечные лошадки, такие же зеленые, как скрывавший их плод. Они принялись стремительно увеличиваться в размерах, когда Фея поставила их на мраморную плиту. Из второй выкатилась карета. Она росла, выпуская усеянные цветами и листьями побеги. Колеса и ко́злы были черными, как и кожа, обтягивавшая скамьи внутри.
Доннерсмарк смотрел на волшебство теми же глазами, что и все они: недоверие, восторг, зависть во взгляде. Им тоже хотелось бы уметь такое.
Карета, лошади… оставался кучер. Фея подняла руку, и опустившийся ей на палец мотылек со смарагдовой головкой расправил черные, словно присыпанные золотой пыльцой крылья.
