Она привиделась мне во сне – прозрачная хищная тень, луч Луны, царица.
Я отдыхала все утро, и лишь к полудню осторожно вернулась. В брошенном шатре Атсура было не много вещей – посуда и оружие. Войлоки на поляне были еще менее ценны. Взяв все, что имело смысл брать, я отправилась с конями через перевал в стан. На третий день мне повстречалась семья – мать и трое детей до посвящения, один еще не отпустивший грудь, – они перегоняли стадо. Старший мальчик вызвался помочь мне с лошадьми, он знал близкую дорогу. Вместе мы довели табун до стана, и я подарила ему за это ходкого конька.
Отца не было, когда я пришла, он вернулся к вечеру и уже знал от людей, что я одна привела табун степских коней. Когда он вошел в дом, я сидела у огня и строгала бойкие стрелы, готовясь набить ими горит. Отец приблизился и вдруг опустился передо мной на колено и склонил голову. От неожиданности я вскочила и уронила работу.
– Что ты, царь!
– Я припадаю не к дочери, а к посланнику Луноликой.
– Отец, я не дошла до ее чертога, она не пустила меня.
– Мне известно, что ты привела добычу, достойную линии воинов.
– Матерь помогла мне.
– Матерь милостива к тебе и через тебя дарует милость всему люду. С тобой люди пойдут в любую битву.
– То же в других девах, давших обет. Ты слишком добр ко мне, царь.
– Слова старой Камки сбываются. Я вижу это. И мне известно теперь, что ждет всех нас. Потому и припадаю к тебе – как к воину Луноликой и как к царице.
Я не знала, что ответить. Мне не было открыто то, что знал он. Но смутное чувство, перейдя от него, коснулось и меня. Я опустилась на колени и обняла руками его склоненную голову, прижав к груди.
Я впервые обнимала отца с тех пор, как была ребенком. Я гладила его по жестким, будто конская грива, волосам, собранным в косы, и целовала в макушку. Мне казалось, что он пахнет пряным полынным ветром и теплым кобыльим молоком. Свобода и вольный дух – все это было в нем, но ему предстояло стать последним царем кочевого люда, люда Золотой реки. Так навеки запомнила я его: запах полыни и молока, теплой, прогретой и ввечеру остывающей пыльной земли. Запах моего счастья.
Я рассказала ему, что случилось со мной, и как билась, и как назначила Атсуру день и место открытого боя.
– Я уверена, он придет. Он не сможет теперь не прий-ти. Он до кишок напуган.
Отец был серьезен, хотя я пыталась веселить его рассказом. Он кивнул.
– Придет. Для него нет иной дороги. Он зажат теперь меж двух скал, и открытая битва будет единственным выходом. Но я уже чую чад поминальных костров. Начнем же собирать людей, и пусть все помнят, куда пролегает их путь.
Наутро он созвал конных, кто еще оставался в стане, и велел скакать вестниками к главам родов, к линиям воинов, передавать от плеча к плечу, от костра к костру: бой со степскими случится в начале луны, пусть сбираются все, в ком есть сила держать чекан и натягивать лук, это будет война со Степью, война со всеми волками ее бескрайних просторов.
Как на праздник весны, потянулись люди к Зубцовым горам. Мужчины, женщины, юные и зрелые, старики, не снявшие пояс, и крепкие воины, сутками не покидающие конской спины. Лишь детей до посвящения и некоторых женщин оставили со стадами, и они уходили дальше в леса и в горы или же на Оуйхог.
Кони, повозки и люди двигались на восток, к Степи, словно вновь потекло великое, вечное наше кочевье. Придя на место, в лесистой долине неподалеку от Зубцовых гор стали большим лагерем, живым потоком растеклись по округе.
Люди стали не семьями, не родами, а по-военному: линиями воинов. И в одной линии могли быть воины от торговцев в ярких одеждах, в шапках с золочеными зверьками, в шубах с лентами, и пастухи в самых простых тулупах и войлочных накидках. Но для войны все были едины, все на свой лишь могли полагаться чекан. Кузнецы выставили походные кузни и ковали волчьи зубы и клевцы. Люди обновляли узду и подпруги, женщины латали одежду всем, кто просил, и нигде не шло разговоров о плате – все понимали, ради чего трудятся. Вечерами горели общие костры и кипели котлы, любой мог взять мяса и похлебки, хлеба или молока от чужой кобылы. Коней пасли сообща, а конники-лекари шли всюду, куда их звали, и не просили за это ничего.
Девы Луноликой стояли хоть и поодаль, но вместе со всеми. Люди, мужчины и женщины, приходили к ним в лагерь, говорили с девами, просили помощи или подсказки – и всем они помогали, учили и были ближе к людям, чем когда бы то ни было. Я жила с ними, но каждый день навещала отца и братьев, каждый день видела Талая, и ни одна из них ни словом, ни взглядом не упрекнула меня. Единство всего люда, общая доля – вот что было у нас в те дни.
Вечерами сказители ходили меж огней и пели о победах. Как один воины молчали или же принимались подтягивать за певцом как один. Сколько нового открылось в те дни о жизни нашего люда и о вечном скитании!
Только Камка не явилась на зов, и мальчишки, в тот год принявшие посвящение, не пришли. Нам странно то было, но мы могли понять, отчего Камка их бережет: все-таки дети, хоть и принявшие имя, еще неумелые воины. Через год они станут крепкими, вот тогда-то и смогут воевать. Так мы думали и Камку уже не ждали.
Но когда подошло время и отец велел всем сняться и идти к Зубцовым горам – вот тогда неожиданно явился из леса воин, одетый в кожаные одежды, и с ним целый выводок воронят – мальчишки только после посвящения. И если бы не глаза и не губы, я, верно, не узнала бы Камку. «Это великий кам и великий воин», – вспомнились мне некогда услышанные слова.
До новой луны оставалось пять дней, и мы долго гоняли коней на новом месте, строились и перебегали. Мы заняли лучшие логи, где пастись коням, расположили дозоры на высотах. Зубцовые горы виднелись в лете двух стрел, а по степи протекала мутная холодная река. Где разливалась она, были луга и болота, росли кустарники и даже редкое дерево. В других же местах – спокойное, неглубокое русло. Оно и стало границей: на западной стороне мы стояли, с восточной Атсурову ждали силу.
На третий вечер отец припал ухом к земле, а поднявшись, сказал одно слово:
– Идут.
И оно облетело все наши линии, все костры и шатры: люди обернулись к реке, готовые вот-вот увидеть врагов. Потом и дозор сообщил, что поднялась пыль на горизонте. Однако никто не явился, солнце село, а восточный берег был пуст. Только когда ночь перевалила за середину, загорелась первая красная точка в степи, потом еще и еще, и скоро правый берег так же светился, как наш, словно был его отражением.
