Слухи доходили редкие, с большими перерывами. Дважды, правда, сообщали, что Фарамунд разбит, а сам он пал в сражении. В Римбурге повисало тревожное ожидание, Тревор ходил мрачный, говорил успокаивающе, что такова судьба всех отважных воителей, что первыми бросаются в сечу. И хотя Фарамунд в бою как сам дьявол, но и дьяволу не уберечься в сече от брошенного в спину топора или метко выпущенной стрелы. Рано или поздно все герои гибнут, только погань живет и плодится...
С облегчением вздыхал один Редьярд. Он не скрывал своей любви к Риму, римским порядкам и обычаям, и всякий натиск на римское был для него как нож в сердце.
Правда, следующие гости с юга приносили вести, что это не Фарамунда разбили, а Фарамунд разбил огромные армии, не его убили, а он сразил в поединке сильнейшего богатыря из войска противников, и теперь грабит очередной город, вывозит золотые кубки и прочие золотые изделия, переплавляет и складывает в золотых слитках, чтобы с обозом отправить в Римбург.
Потом пришло сообщение, что Фарамунд на зиму, скорее всего, останется в тех краях, которые завоевал. Брунгильда почувствовала, что сердце на какое-то время перестало биться, а дыхание остановилось. Значит, она больше не увидит этого надменного конунга? И она отныне... свободна?
После этого сообщения прошло несколько дней. Тревор ходил задумчивый, наконец пришел в ее покои, пожаловался:
— Я знаю, тебе бы его больше не видеть... Да и мне, если честно, без него спокойнее. Весь Римбург считает меня уже хозяином, все слушаются как самого Фарамунда. Но все-таки неловко...
— В чем?
— Понимаешь, за эту зиму на наших... и соседних землях подросло еще несколько тысяч горячих голов! Руки чешутся, мечи у всех, то и дело выдергивают из ножен. Как бы не пошли сбиваться в шайки да грабить... Я пообещал замолвить за них слово, когда конунг прибудет на зимовку. Да и не только они... С севера подперло племя вислян, это из готов, из какой только дыры они так и вылезают целыми толпами?.. Тоже просятся к Фарамунду. Еще бы! Все хотят служить самому удачливому, а Фарамунд добычу вывозит обозами...
Она спросила, затаив дыхание:
— И что же ты хочешь?
Он бросил на нее взгляд исподлобья:
— Да пришел посоветоваться.
— О чем, дядя? Я в воинских делах не очень разбираюсь...
Ее голосок был сладкий, невинный. Тревор засопел, стул под ним угрожающе поскрипывал, а огромные руки на столешнице беспокойно двигались.
— Девочка моя, — сказал он, наконец, с неловкостью. — Ты знаешь, как я тебя люблю!.. У меня никого нет на свете больше. Если ты не хочешь больше видеть своего супруга, я не стану его уговаривать прибыть на зимовку.
— Дядя, я-то при чем?
— Ну, я же помню наш разговор...
— Дядя, — сказала она с твердостью. — При чем тут я? Надо делать то, что нужно. Забудь о моей неприязни к этому человеку. Он вел себя... разумно. Ко мне не прикоснулся. Да, теперь об этом можно сказать. К нему на ложе я отсылала служанку. Да-да, Клотильду!.. Он проглотил это... если честно, это оскорбление. Что значит, достаточно разумен, и не станет рисковать своими политическими выгодами от нашего брака. Так что я не думаю, что он как зверь набросится на меня, когда слезет с коня. Он вполне довольствуется ласками моей служанки!.. Зато его появление здесь поможет пополнить его войско. Как бы умело он ни воевал, но потери наверняка немалые...
Он слушал ее, хмурясь, глаза то опускал в столешницу, когда она призналась, что послала на свое ложе служанку, то внимательно всматривался в ее лицо, и тогда Брунгильда делала свой голос спокойнее, недостойно так горячиться и выплевывать слова, словно из печи выстреливаются горящие угольки.
Наконец старый воин задвигался, стул жалобно завизжал, а голос Тревора прозвучал невесело:
— Прости, я не знал... Хотя, прости, я не думаю, что тебе надо было...
— Что?
— Ну, посылать вместо себя Клотильду. Это, в самом деле, для него оскорбление!
Она сказала горячо, скрывая смущение:
— Он его проглотил!
— Это говорит о его благородстве, а не о твоем... твоем... эх, ладно, уже ничего не поделаешь. Тогда я посылаю к нему гонца! Весной он сможет вернуться к войску с хорошим пополнением из родных краев.
С того дня Брунгильда жила в странном мире, когда время словно бы застыло, а она сама чувствовала себя красивой бабочкой, попавшей в сладкую пахучую смолу на молодом дереве.
День тянулся нескончаемо медленно, вечер никак не приходил, а когда наступала ночь, Брунгильда несколько раз просыпалась в темноте и со страхом думала, не наступила ли обещанная древними богами, а ныне демонами, та самая вечная ночь, что продлится до рождения нового мира?
Сегодня она позволила служанкам расчесать ее волшебные золотые волосы, сама выбрала ленту, долго рассматривала в зеркале свое безукоризненное лицо.
— Идите прясть, — велела она, наконец. — Воду в ванне нагреете на ночь.
Снова то и дело подходила к окну, наконец, рассердившись, пошла по огромному дворцу, суровая и властная, как и подобает хозяйке города, супруге могучего конунга, перед которым трепещут властелины окрестных земель...
Когда шла по галерее, впереди послышался веселый девичий смех. Брунгильда остановилась, показалось, что прозвучало ее имя. Тихохонько, презирая себя за недостойное поведение, приблизилась к перилам.
Внизу служанки пряли шерсть, весело перехихикивались, сплетничали, а в самом центре была, как теперь повелось, Клотильда. Веретено мерно жужжало, но Брунгильда услышала веселый голосок служанки:
— И не приставайте!.. Все равно ничего не расскажу!.. Нет-нет, никаких подробностей... Мой господин разгневается за такое. Одно скажу: на ложе он так же великолепен и силен, как на поле брани. Когда его сильные руки хватают меня и бросают на ложе, я умирают от счастья раньше, чем он возьмет меня!
Служанки взвизгивали, их глазенки блестели, а на щеках разливался румянец. Брунгильда слушала с гневом, сердце начало колотиться, а дыхание пошло из груди частое, обжигающее. Эта мелкая служаночка позволяет себе смаковать подробности, хотя только что заявила, что господин такого не позволит... Она смеет рассказывать, какие у него руки, какие губы, какое сильное и горячее тело!
Ее тряхнуло так сильно, что опомнилась, огляделась дикими глазами, до боли прикусила губу. Что с нею? Разве не она послала служанку на его ложе? Уж не приревновала ли служанку к этому разбойнику, что поднялся из простолюдинов, но так им и остался?
С этого случая дни потянулись еще мучительнее. Ночами она просыпалась, ворочалась, вставала и смотрела в окно, но рассвет все не наступал.
По галерее старалась не ходить, вдруг кто увидит, решат, что подслушивает нарочно, это же урон чести благородной женщины!
