Свет в комнату проникал сквозь узкие стрельчатые окна. В вязи свинцовых переплетов, цветные стекла витражей являли очередных кроликов, но на сей раз вместо львов жующих морковки.
Во блин! — Опять, теперь уже лениво ругательно удивился полковник. Со сна потянулся, задел рукой прикроватный гонг. Загудело бронзово. Откуда ни возьмись, видно только этого и ожидая, в комнату впорхнула молодка с подносом в руках. На подносе было все, в чем так нуждался в данный момент Виктор Петрович. — Душевный здесь народ, догадливый. — Утвердился он во вчерашней мысли.
Сразу полегчало. Даже львиноядливый кролик приобрел некоторую привлекательность. А вот молодка, та была явно весьма собою хороша. Виктор Петрович принял из рук красотки еще чарочку, и уже внимательнее присмотрелся к утренней гостье. Нет, не вчерашняя, но очень даже хороша курочка. Волосы шелковисты, густы, юбочка такая, что и фигурка спеленькая видна, и ножки ее прехорошенькие. И улыбалась полковнику весьма знакомым образом, глазками расчудесными постреливала. Виктор Петрович, посчитав то не плохим знамением, похлопал по кровати — садись, мол. Та села, непонятно, но весело затараторила. Тут уже полковник не спешил как давеча, все делал по порядку, не суетясь. Курочка догадливо подсобляла.
Самозабвенно лапал полковник теплое бабье тело. Под руками было упруго, но податливо. Курочка, головку откинув, кудри по подушкам разметав, ласково постанывала, обнажив за пухлыми губками ровненький ряд белых зубиков.
— Ну, моя прелесть. Моя курочка!
Прелестная курочка была подвижна и старательна, но Приходько явно превосходил ее опытом более зрелой цивилизации. Впрочем делился он им, этим опытом, привесьма охотно. И посеваемые им зерна доброго, вечного упали в благодарную ниву.
А после, надевая форму, внезапно вспомнил полковник с какой миссией сюда направлен, для какой цели. Вздохнул недовольно, но офицерская выучка взяла свое, потому еще взяв на грудь стопочку, потянулся к десантному ранцу, извлек оттуда лист бумаги, карандаш, еще принял для стройности мыслей и начал писать:
"Его высокопревосходительству генералу М. Зиберовичу.
Лично. Секретно. Рапорт.
Настоящим имею честь докладывать Вашему высокопревосходительству, что благополучно высадился в назначенном районе. Проник в доверие к командованию местного гарнизона. Провел ряд первых половых (вычеркнуто) контактов. В результате сношения с отдельными представителями населения установил следующее:
1) Народ здесь дикий, по-русски говорить не умеют. На тарабарском языке гундосят, немцы, одно слово.
2) А с дугой стороны поглядеть — так даже весьма разумный народ. Самогон гонят знатный и закусывать полюбляют.
3) Мужики здесь все алкаши.
4) Бабы — (вымарано).
Продолжаю разведдеятельность.
Боже, храни демократию. Ура!
Подпись".
Посчитав свой долг исполненным полковник Приходько положил рапорт в карман и направился в прежнюю залу проводить пресловутую разведдеятельность.
Там разведалось ему, что стол уже накрыт. И закуски на блюдах разложенные поблескивают матово, и мясное крепким духом копченым слюну гонит, и в горшочках что-то весьма обольстительно парует. Шкалики серебряно отсвечивают, и кувшины полные рядом стоят, что бы было что в те шкалики наливать. А тут и козлобородый объявился. Вместе с ним какая-то дамочка, подруга его, как понял Приходько. Подруга поначалу смущалась, но вскоре оказалась весьма компанейской, винище хлестала стаканами. Во взгляде ее прочитал многоопытный Виктор Петрович, что и она не прочь подушки поправлять. Но решил с дамочкой местного коменданта адюльтера не творить, без нее довольно.
Основательно поправились. Тут давешний паланкин подали. С некоторым сомнением залез в него Приходько. Сомневался он зря. Отнесли знакомой дорогой прямо в храм, напротив алтаря опустили. Козлобородый с красномордыми бубнили по-своему. Растворили алтарь, в нем спал кролик. Мохнорылый взял того, походил по храму, показывая присутствующей толпе народу, потом Приходьке сунул в руки. Полковник взял, обнаружил на животном ошейник с кармашком, засунул туда свой рапорт. Мохнорылый опять со зверем потопал. Виктор Петрович зевнул и закимарил.
Пробудился когда несли его обратно. А там опять за стол в прежнем составе.
Благодать!
Перед сном, глядя, как вплывает в его комнату очередная полногрудая, волоокая искусительница, полковник Приходько прошептал:
— Ой молодец Зиберович. Дай ему Бог здоровья, такой человек разумный.
Генерал Зиберович даже представить себе не мог, что кто-то может о нем такое думать.
Глава 3. Сатановский Вепрь.
Господня срань!
Гостиничный номер, «люкс одноместный» задрипанный, конечно же, дрянным оказался. Таким, впрочем, и должен был быть в этом фешенебельном отеле славного города Железнограда, бывшего Прямокопытова, чумазого.
Фартовый и спорить бы не стал, что не потянут эти апартаменты на люкс. Таки и не потянули. Краны подтекали, горячая вода шла с перебоями, холодная тоже. Розетки болтались и не контачили. Головизор показывал мутно и цветоаномально, словно его дальтоник настраивал.
Но Фартовый, хоть уют и любил, не был привередлив, при случае, для пользы дела, мог и потерпеть. Не в падло. Что ожидал, то получил. И на том спасибо. Можно было, конечно, взять номер подороже, о двух, а то и о трех комнатах. Бабло жалеть не приходилось. Да ни к чему понтоваться. Два бачка текут ровно в два раза больше одного, а лишняя засветка нужна не была, в рабочие планы не входила. Профессиональная осторожная привычка, хоть, по делам почти не криминальным, прибыл он в этот населенный пункт. Посибаритствовать хорошо, но, желательно, в свободное от работы время. Только в свободное время ездят на Канары балдеть, а не в Прямокопытовск хренов.
Уроженец Морской Жемчужины, едва только ступив на перрон, проникся к открывшемуся его взору и обонянию технополису законным презрением. А проживавший в нем люд — металлистов и карьеристов, в смысле тех, кто у мартенов потеет, да в карьерах вкалывает, с ходу окрестил быдлаками, дятлами и суицидными мазохистами. Кто же другой тут выживет?
Растянулся индустриальный гигант, извилистой кишкой изворачиваясь между бесчисленными провалами карьеров, рукодельными кучагорами терриконов, репейниковыми пустошами отвалов, да вороньими пастбищами городских свалок, кэмэ сотни на полторы. Общаги, мало— да многосемейки перемежались с флагманами и последующими мателотами тяжкой и полутяжкой промышленности. Коптящей, дымящей и очень даже смердящей. Обсыпающей жилые кварталы цементной трухой и вовсе несусветной дрянью.
