Он засмеялся, что-то вспомнив. Усмехнулся и Фарамунд, попытки Тревора как бы заново сосватать ему Брунгильду, на этот раз сосватать сердце, совсем уж явные, неуклюжие.
— Спасибо тебе за доброту, — сказал он тепло. — От кого-кого, но от тебя совсем не ожидал. Спасибо!
— Да что ты, рекс...
— Но сердце мое все еще принадлежит Лютеции, — закончил Фарамунд. — И места для другой в нем нет.
Тревор кивнул, но что-то в голосе рекса, похоже, ободрило, он сказал обнадеживающе:
— Время лечит, рекс. Не будем торопиться.
Пир длился уже несколько часов, общий порядок оказался забыт, все разбились на кучки, беседовали и спорили, зал гудел от множества голосов, а тяжелый воздух еще сильнее пропитался запахами вина, мяса и пота.
Фарамунд пытался сосредоточиться на лицах воинов. Всех поведет с собой, некоторых надо будет назначить вожаками отрядов. Лучше всего люди раскрываются вот на таких пирах...
Однако мысли конунга смешивались и отступали перед натиском мыслей человека... да что там мыслей, просто перед глазами вставало решительное лицо Брунгильды и заслоняло собой видение горящих городов, бесконечные обозы, атаки конницей вставшего квадратом легиона... С каждым месяцем, что приближал Брунгильду к возрасту Лютеции, она становилась все более похожей на свою старшую сестру.
Если бы мое сердце не было занято, мелькнула мысль. Если бы душа не была так выжжена, где все покрыто пеплом и гарью... и где сто тысяч лет ничего не сможет расти! И нет такого теплого дождика, чтобы спекшаяся в огне земля дала трещину и выпустила робкий зеленый побег...
Она пытается сделать шаг, не роняя своей гордости. Невидимый, но хочет, чтобы в ответ я сделал видимый для всех шаг, жест. Когда она прислала вместо себя на брачное ложе свою служанку, это вскоре стало известно, но когда пришла сама вместо служанки, это сохранила в строгой тайне!..
Да, но потом, когда живот начал расти, она ведь призналась, что ждет ребенка от него, своего мужа? И призналась, как передают, с гордостью?
Он почувствовал, как от щек отлила кровь, а взгляд остановился. Тревор с изумлением увидел, как вдруг заблестели глаза рекса, наполнились влагой. Мгновение веки удерживали озера слез, но те все прибывали, запруда не выдержала, крупные капли побежали по щекам, догоняя одна другую.
— Лютеция, — выдохнул он. Видно было, как ему трудно вздохнуть, как невидимые тиски сдавили широкую грудь. — Люте... Лютеция...
Тревор постучал по спине, ухватил рекса могучими лапами палача за шею и с силой помял, разгоняя кровь. Фарамунд с трудом, словно поднимая гору, вздохнул. Из груди вырвалось:
— Лютеция!.. Я бы остался там лежать, порубленный и помирающий... Это она спасла... Ради нее жил, ради нее собрал ватагу, стал рексом и начал захватывать города...
Тревор прогрохотал над головой:
— Не рви сердце, рекс.
— Лютеция, — прошептал он в великой печали. Слезы все бежали и бежали по бледным щекам. — Лютеция...
— Рекс, — проговорил Тревор, — не мучай себя и нас. А то и я зареву.
Фарамунд укусил себя за палец, кровь выступила теплая и соленая, но боли почти не чувствовал, настоящая боль выжигала огнем все в груди. Тревор мял его и тер, разгонял кровь по всему телу, чтобы не сожгла рекса, собравшись где-нибудь в одном месте.
На них наконец обратили внимание, шум в зале начал затихать. Фарамунд глубоко вздохнул, очищая мозг, поднялся. Когда он заговорил, голос звучал громко и властно, как и надлежит говорить полководцу:
— Продолжайте, продолжайте!.. Я покидаю вас, но не надолго. Если кто завтра на рассвете не сумеет взобраться на коня, тот останется.
Зал взорвался ликующими криками. Фарамунд слушал эти радостные вопли, когда поднялся в отведенные для него покои. В спальне уже сидела возле ложа молоденькая девушка из простолюдинок, которой выпало счастье согревать этой ночью ложе самого рекса.
Фарамунд взглянул в ее большие, блестящие от страха и возбуждения глаза. Молоденькая, уже начинающая полнеть, с румяными тугими щечками, большеглазая, она слегка вздрагивала от ветерка, что врывался в узкое окно.
— Лезь под одеяло, — буркнул Фарамунд, — замерзнешь.
Утром Громыхало весело оглядел ряды молодых воинов. Все смотрят преданно, от Громыхало веет ароматами дальних стран, сказочных и теплых, где не бывает зимы, а суровое лицо этого старого воина, покрытое шрамами, говорило о бесчисленных сражениях, где он проливал кровь врага, где побеждал, где врывался в горящие дома, убивал семьи противника, насиловал чужих женщин на глазах умирающих мужей.
— Первое боевое испытание вас ждет здесь, — прогремел Громыхало. — Нам давно мозолит глаза этот чертов Помпеум!.. Там живут толстые, раскормленные мужчины, которые смотрят свысока на нас, сильных и привычных к трудностям. Там спят на роскошных постелях нежные женщины, чьи тела словно из молока и меда, а голоса звучат как пенье волшебных птиц. Мы возьмет этот богатый город, а вы все возьмете в нем богатую добычу! Трое суток на разграбление! Трое суток вы вольны грабить, насиловать, убивать всех, кого отыщете в этом проклятом городе!
Боевой клич потряс воздух. Звери забились в норы, оглушенные птицы падали с веток. Громыхало довольно улыбался.
Это будут львы!
Войско из новобранцев оставили сосредотачиваться в лесу, а сами вдвоем с Громыхало приблизились к Помпеуму. На них были дорожные плащи с капюшонами, скрывавшими лица, мечи спрятали, и когда ехали шагом вдоль городской стены, их даже не окликнули.
Пора бы, конечно, такие дела поручать другим, но явно же сам увидит больше, и оценит лучше. Чудовищная циклопичность стен подавляла обоих, они поймали себя на том, что переговариваются боязливым шепотом. Стены вздымались нечеловечески ровные, тяжелые, и шли вокруг городка так же нечеловечески ровно, словно очерченные взмахом огромной пращи.
— Мне всегда казалось, — признался Фарамунд, — что это строили и не люди вовсе...
— Стены больно крепки, — заметил Громыхало деловито. — Ворота так просто не вышибить. Они здесь за пару сот лет научились защищаться! Ведь даже галлы не раз поднимали восстания... А что нам эта крепость? Они стараются жить с нами в мире. Торгуют. Уже заискивают, стараются не раздражать...
Их кони наконец свернули к лесу. Фарамунд невесело поглядывал через плечо. Громыхало впервые увидел на лице конунга такое мучительное колебание.
— Нет, — вырвалось из груди Фарамунда, — все-таки... все-таки надо этот город взять. Не просто взять... А взять и разрушить!
Громыхало покосился удивленно. Лицо конунга медленно каменело, желваки вздулись рифленые, застыли. Челюсть упрямо выдвинулась вперед.
