вслед. Антоний и его солдаты смеялись, как и горцы; кто-то из солдат, к восторгу поселян, выстрелил вверх из пистолета с миной циркача, повторяющего по просьбе толпы забавный фокус.
– Так мужики ворон с полей отваживают! – сказал Антоний самодовольно. Его плащ, накинутый на кирасу, висел ленточками, распоротый когтями беса, на лбу и на щеке у него красовались кровавые полосы, но я заметил, что принц страшно горд происходящим.
Наш отряд снова вышел из боя почти целым. Кроме нашего отважного и безрассудного друга погибли только ротозеи, ухитрившиеся заснуть на посту: у одного сонного успели высосать кровь, а двое спросонок не сумели хорошо сообразить, как действовать, и были убиты. Антоний с суровостью опытного полководца заметил солдатам, что точное исполнение его приказов спасло бы несчастным жизни – и я не мог не счесть его правым.
Пожилой поселянин с пергаментным морщинистым лицом и белою бородой при тощей косичке, укутанный в суконный плащ, принёс сумку, благоухающую чем-то душистым, и обратился ко мне:
– Скажи своему командиру, солнечный воин, что я – здешний лекарь, и что его царапины, равно как и раны его людей, надобно смазать бальзамом, а то кровь загниёт.
Я перевёл. Антоний выслушал со странно напряжённым лицом, хрустя пальцами, кивнул и отвернулся, бросив мне из-за плеча:
– Пусть сперва поможет волкодавам! – так он всегда называл своих людей.
Лекарь согласно кивнул и после занимался ранами солдат, – в особенности, укушенных змеями, – хмурясь и покачивая головой. К моему плечу приложил чистую тряпицу, пропитанную жёлтою жидкостью с тяжёлым сладким запахом, отчего боль несколько унялась. Антоний наблюдал за его работой всё с таким же напряжённым, мрачным лицом, кусал губы и, в конце концов, отвернулся в сторону.
Я позвал его, когда лекарь закончил. Антоний подошёл так, словно ему мешало что-то. Лекарь, еле касаясь пальцами, нанёс на его лицо капельки густого прозрачного масла, источающего терпкий запах; Антоний молча склонил голову и поспешно отошёл.
– Скажи мне, солнечный воин, – обратился ко мне лекарь, – отчего юный принц и союзник благословенного Тхарайя, да будет судьба добра к нему, недоволен мною? Я нарушаю обычаи вашего народа?
– Полагаю, почтенный человек, что дело тут в другом, – отвечал я. – Принц Антоний просто утомлён и растерян; он ещё слишком недавно на вашей земле – всё ему внове и чуждо. Он, безусловно, признателен тебе, только королевская кровь и надменный нрав не велят ему показать это слишком явно.
Лекарь отвечал мне почтительным поклоном и удалился. Я же подошёл к Антонию и сказал вполголоса:
– Отчего ты ведёшь себя как неучтивый бродяга? Горцы делают всё, что мыслимо, дабы тебе угодить; они добры и признательны – к чему огорчать мудрого старца неловким молчанием и диким видом?
Антоний повернулся ко мне. Он кусал губы, и глаза его блестели от сдерживаемых слёз, но сил не плакать ему достало.
– Да не могу я терпеть эту их признательность и заботу, Доминик! – отвечал он в сердцах, но еле слышно. – Куда лучше, если бы они швыряли камнями или глядели как на отбросы – подобно как глядит Ветер! Дураки они! Знали бы, что я делал неделю назад…
Впервые за всё время нашего знакомства принц был по-настоящему мил мне.
– Сейчас ты всё делаешь правильно, – сказал я. – Ты делаешь добро для тех, кому по неразумию сделал зло.
– Не для тех, – огрызнулся Антоний. – Те – в земле. Ладно, Доминик, надо караулы выставить и дать парням отдохнуть. Ты со мной?
Я пошёл с ним.
Узнавши, что мы лишились проводника, староста деревни Айл-Шалле представил Антонию юношу-охотника, хорошо знавшего горы; этот юноша, Лаурвайи, Золотой Месяц, провожал нас до хутора мельника, но хутор оказался уже безлюден. Водяные твари, полупрозрачные и трясущиеся подобно желе, обволокли мёртвые тела мельника и его семьи; от несчастных остались лишь кости с клочьями плоти.
Вероятно, эти мерзкие создания могли нападать лишь на спящих. Сопротивляться солдатам Антония они не могли, но и уничтожить их простыми способами оказалось невозможно: их студенистые тела, прикосновение к которым обжигало кожу до волдырей, смыкались в местах сабельных разрезов и продолжали неспешно шевелиться. Чуть поколебавшись, Антоний приказал сжечь мельницу и пристройки к ней; Лаурвайи и я нарисовали жирною сажей знаки Сердца Города на скалах вокруг обгорелых останков постройки.
Наш новый проводник обещал показать самую короткую и простую дорогу к деревне Нхитхарайе. Приходилось очень торопиться: мы покинули Айл-Шалле на рассвете, к полудню догорел злосчастный хутор – а попасть в Нхитхарайе на встречу с драконами надлежало до темноты.
Впрочем, люди Антония были весьма воодушевлены и бодры. Победы над нечистым сбродом казались им лёгкими; здесь, в горах, солдаты начали осознавать себя истинными воинами Божьими. Мерзости тех, кто желал зла всем детям земным, не глядя на цвет их кожи и на их добродетельность, укрепляли наших бойцов в вере исподволь – а великодушие и дружелюбие горцев немало тому способствовало. Беседы в нашем отряде велись о том, что стоит только победить, как случится что-то хорошее.
Над нами реял лёгкий призрак надежды. Будущее казалось невнятным и тёмным, но солдаты полагали, что оно не может быть дурным. Те, кто убивал язычников в городке на побережье, измывался над их женщинами, швырял в огонь их детей, грабил их дома – то ли умерли прежде начала нашего похода в горы против нечистого сброда, то ли совершенно обо всём забыли и радовались военной удаче.
Помнил лишь Антоний. Чем дальше мы продвигались, тем явственнее на его лице выражались печаль и ожидание. Сии проявления были мне совершенно не знакомы – и я даже задумался, не ощущает ли мой принц собственную обречённость. Но скорее, Антоний скорбел об убитых, своих и чужих.
Скорбь эта весьма поднимала его в моих глазах.
Мы продвигались вперёд очень быстро. Широкая дорога, обрывающаяся с одной стороны, а с другой ограниченная зелёной стеною, полого поднималась вверх. Ослики весело стучали копытами по утоптанной земле и плоским камням; дул свежий ветер, сияло солнце, мир Божий казался мирным и прекрасным – но я чувствовал, что главные наши испытания ещё впереди.
Лаурвайи, идущий рядом со мною, приостановился, показывая вперёд рукою, когда мы увидали реющий вдали на горной стене небывалый город. Замок, венчавший горный пик, казался продолжением самой горы, а дома, подобные ласточкиным гнёздам, все окружённые яркою зеленью, расходились в стороны, продолжая крепостную стену собственными стенами; всё это удивительное сооружение выстроили из розовато-золотистого камня, лоснящегося в солнечных лучах, как лоснится полированный мрамор.
Дорогу, по которой мы шли, отделяла от города пропасть. Облака свежим снегом
