Гринсвельд даже широко зевнул от огорчения, представив на своем острове этих непрошеных гостей. Но что он мог сделать сейчас? Разве что попробовать устроить им горный обвал? Тогда надо обратиться к Густмарху с нижайшей просьбой помочь…
Горилла в задумчивости пожал плечами, убрал кресло от окна, втиснул между подлокотниками широкий свой зад. Да, Гу бывает порой невероятно упрям, недаром к его телу — такому же, как и у всех людей — приделана ослиная голова. Сам Гринсвельд, хотя и был зачат демоном и обезьяной, выглядел совершенно обычным человеком, несколько волосатым, несколько низколобым и длинногубым, с толстым мясистым горбом от середины спины и до шеи, но все же человеком, а этот… Горилла искоса бросил взгляд на дверь в зал: от Густмарха можно ожидать чего угодно, даже прочтения мыслей на расстоянии… Поэтому он заставил себя похвалить своего бога в паре высокопарных фраз, и, успокоившись окончательно, прикрыл глаза. Довольно забивать себе голову всякими глупостями, думать о варваре и его спутнике, о маттенсаи, о Гу… Довольно. Тяжелые веки Гринсвельда опустились, нижняя губа свесилась к подбородку (вот сейчас он выглядел именно тем, кем и являлся на самом деле, то есть обычной обезьяной); все мысли его спутались или пришли в полную негодность. Без усилия он выкинул их прочь и спустя всего вздох уже спал. Сон его был страшен…
— Клянусь бородой Крома, Иава, никак я не могу взять в толк, зачем ты увязался за мной, — проворчал Конан, за половину дня уже уставший от беспрерывного щебетанья спутника за спиной.
— Клянусь бровями Крома, приятель, я и сам никак не могу этого уразуметь, — весело ответствовал шемит, догоняя варвара и пытаясь заглянуть ему в глаза. — А не поведаешь ли ты мне, кто такой Кром? Уж не братец ли зловещего Имира, о коем слышал я столько небылиц, сколько не рассказывают люди даже о пресветлом Адонисе и луноликой Иштар?
— Нет, — покачал головой Конан и вдруг усмехнулся, представив себе в одной колыбели двух пухлых бородатых младенцев. — Не думаю я, что эти парни — родственники. Наверняка они даже не знакомы. Кром — бог моей Киммерии. Только из чрева матери покажется на свет новорожденный, Кром бросает на него сумрачный свой взгляд, тяжелый, что твоя сума со жратвой… — Конан примостился в углублении горы, сел и достал из заплечного мешка кусок хлеба.
— И что? — поинтересовался шемит, следуя примеру приятеля.
— Есть такие, что от взгляда его отправляются прямиком на Серые Равнины. Ну, а кто выжил — тот настоящий киммериец, воин…
— Злобный старикашка ваш Кром. И слабые имеют право на жизнь…
— Ха! — вскинул голову варвар, намереваясь возразить Иаве, но вспомнил тут о Мангельде. Пожалуй, встреча с этой девочкой все же сдвинула что-то в его жизни. Он ясно увидел вдруг ее тонкие руки, огромные, полные жуткой тоски глаза, узкие плечи и хрупкую шею, которую, наверное, любой мало-мальски крепкий мужчина смог бы переломить двумя пальцами… Но была ли она так уж слаба в действительности? Нет. Конан отлично представлял себе прежнюю, незнакомую ему Мангельду. То же изящество, но — без надломленности стана; та же бледность, но — без признака болезни и усталости; и голубые глаза ее тогда, вероятно, частенько искрились весельем, присущим всем юным девушкам… А принадлежность к племени антархов, да еще прямая родственная связь со старейшиной рода несомненно ставили ее в особое положение, придавали ей гораздо больше сил и знаний, нежели другим… Тем не менее и в ее жизни наступил такой момент, когда природная, подаренная богами внутренняя сила оставила ее… Но желал ли Конан ее гибели только потому, что слабость овладела всеми ее членами, ее душой? Нет.
Повторив еще раз себе это «нет», киммериец пожал плечами, удивляясь тому, что собирался возражать Иаве. И ребенку ясно, что изначально право на жизнь имеют все, ибо дана она богами. Другое дело, как все сложится дальше, в какую сторону поведет человека…
— Кром — это мой бог, шемит, и не тебе его судить. У него своих дел полно, чтоб еще чужими заниматься… — счел нужным заступиться за Крома варвар. — И он не злобный старикашка, а справедливый и…
Он хотел добавить еще собственные измышления по поводу поведения богов, как тут новая мысль забрела по чистой случайности в голову Конана, но такая сложная и неоднозначная, что оформить ее он не смог; стараясь удержать ее в себе, запомнить, а потом уже с ней и разобраться, варвар сосредоточился, улавливая клочки чего-то интересного и непонятного, и совсем уже было поймал свою мысль за хвост, как тут шемит оглушительно чихнул, подняв клубок серой пыли, и все пропало. Голова киммерийца опустела — он сплюнул в досаде, оторвал крепкими зубами ломоть хлеба и начал остервенело жевать его, чувствуя, как подвывает желудок, в данный момент не менее пустой, чем голова. Иава и тут последовал его примеру. Солнце не успело и на локоть склониться к земле, а спутники уже благостно смотрели на мир сквозь полуопущенные веки, разморенные духотой и приятной сытостью.
Вяло потягивая из бутыли пиво, безвозмездно переданное им человеколюбивым хозяином постоялого двора, они не разговаривали — каждый ворошил в уме нечто личное, и прошлое и настоящее, а может, и будущее; каждому дальнейший путь представлялся по-своему. И если шемиту вряд ли была ясна цель их путешествия, то Конан, напротив, отлично знал и саму цель, и возможные средства ее достижения. Воспоминание о Мангельде все еще ранили его сердце, но уже совсем не так больно, как нынешним утром; чувства уступили место расчету — здесь варвар несомненно был в своей стихии. Мысленно он спустился с гор Кофа к границе Аргоса и Шема, мысленно миновал небольшие по территории, но опасные гланские топи, мысленно прошел равнину, за которой лежало величественное море Запада. Уяснив для себя мерзкую и подлую суть Гринсвельда, молодой киммериец предполагал, что на пути им еще встретятся некие препятствия и заранее отблагодарил за них Гориллу тем, что назвал его ослиной мочой и послал к Нергалу — его не могли испугать каверзы злобной обезьяны, пусть она даже обладает демонической сущностью. Все же что бы ни говорила Мангельда, а сражаться со всякой дрянью должен воин, а не храбрая маленькая девочка. А посему варвар хотя и укорял себя за необдуманное решение принять чужую клятву, но укорял слегка, потворствуя лишь расчетливой натуре своей. Вторая же сторона конавовой души требовала бурной, неспокойной жизни, такой, какой привык он еще в Шадизаре. И, вероятно, Гринсвельд способен устроить Конану такую жизнь — как и Конан ему…
Знакомые картины мелькнули перед сонными глазами варвара: лачуга Ши Шелама в воровском квартале «Пустынька», где он, Конан, провел немало времени, то сбывая Ловкачу Ши добычу, то выслушивая его доклад о следующем объекте охоты; бесценный петух купца Хирталамоса, на котором киммериец сумел неплохо подзаработать, И три прекрасных жены того же купца, с которыми он провел три чудесные ночи; затем узрел он пленника подлого мага Яры — некогда сильное, а после жалкое и уродливое существо, сотворенное в иных мирах иными богами — в башне Слона он избавил его от мук способом, отвратительным даже для него, чей меч порой не ведал жалости… Содрогнувшись, Конан отогнал прочь видения и вновь вернулся мыслями в настоящее. Он бросил взгляд на шемита — тот уже спал, умиротворенно сложив могучие руки на округлом тугом животе. Голову его с поредевшими уже и местами побелевшими жесткими волосами прикрывал подобно шлему большой зеленый лист, свалившийся на него невесть откуда еще в начале их совместной трапезы. Варвар усмехнулся — сейчас Иава был похож на гигантский гриб, поеденные червями особи коих видел он в диких лесах близ Рабирийских гор.
